Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Администратор сайта: Дмитрий Кирсанов. Желаем Вам приятного чтения!
| Произведение размещено на сайте Российской Литературной Сети melnikovpecherskiy.org.ru. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам. Администратор сайта: Дмитрий Кирсанов. Желаем Вам приятного чтения! |
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В степной глуши, на верховьях тихого Дона, вдали от больших дорог,
городов и людных селении стоит село Луповицы. Село большое, но строенье
плохое в нем, как зачастую бывает в степных малолесных местах - избы
маленькие, крыты соломой, печи топятся по-черному, тоже соломой, везде
грязь, нечистота, далеко не то, что в зажиточном, привольном Поволжье. Зато
на гумнах такие скирды хлеба, каких в лесах за Волгой и не видывали.
Овраг, когда-то бывший порядочной речкой, отделяет крестьянские избы
от большой, с виду очень богатой господской усадьбы. Каменный дом в два
яруса, с двумя флигелями лицевой стороной обращен на широкий двор и окружен
палисадником, сплошь усаженным сиренью, жимолостью, таволгой, акацией и
лабазником (Жимолость - Lonicera tatarica. Таволга - Spirea
crenata.Лабазник - Spirea ulmaria.).
За домом старинный тенистый сад с громадными дубами и липами. С
первого взгляда на строенья кидается в глаза их запущенность. Видно, что
тут когда-то живали на широкую руку, а потом или дела хозяина расстроились,
или поместье досталось другим, изменившим образ жизни прежних владельцев и
забросившим роскошные палаты в небреженье. В стороне от усадьбы был
огромный, но уж наполовину совсем развалившийся псарный двор, за ним -
театр без крыши, еще дальше - запустелый конный завод и суконная фабрика.
Зато хозяйственные постройки были в редком порядке - хлебные амбары,
молотильня, рига на славу были построены из здорового леса, покрыты
железом, и все как с иголочки новенькие.
Отец Луповицких был одним из богатейших помещиков той стороны. Смолоду
служил, как водится, в гвардии, но после возврата наших войск из Франции
вышел в отставку, женился и поселился в родовом своем именье. Заграничная
жизнь хоть и порасстроила немножко его дела, но состояния не пошатнула.
Луповицкий барином жил, гости у него не переводились: одни со двора, другие
на двор. Пиры бывали чуть не каждый день, охоты то и дело, и никто из
соседей-помещиков, никто из городских чиновников даже помыслить не смел
отказаться от приглашенья гостеприимного и властного хлебосола.
Иначе беда: Луповицкий барин знатный, генерал, не одно трехлетие
губернским предводителем служил, не только в своей губернии, но в
Петербурге имел вес. Связи у него в самом деле были большие - оставшиеся на
службе товарищи его вышли в большие чины, заняли важные должности, но со
старым однополчанином дружбу сохранили. Приязнь их тщательно поддерживалась
породистыми конями Луповицкого, отводимыми в Петербург на конюшни
вельможных друзей. На псарном дворе у Луповицкого было четыреста псов
борзых да триста гончих. Оркестр крепостных музыкантов управлялся
выписанным из Италии капельмейстером. Была и роговая музыка, было два хора
певчих, актеры оперные, балетные, драматические, живописцы, всякого рода
ремесленники, и всё крепостные. Так широко и богато проживал в своем
поместье столбовой барин Александр Федорыч Луповицкий.
Под шумок поговаривали, будто Луповицкий масонства держится. Немудрено
- в то время каждый сколько-нибудь заметный человек непременно был в
какой-нибудь ложе. Масонство, однако ж, не мешало шумной, беспечной жизни
богатых людей, а не слишком достаточные для того больше и поступали в ложи,
чтобы есть роскошные даровые ужины. Ежели Луповицкий и был масоном, так это
не препятствовало ни пирам его, ни театру, ни музыке, ни охоте. Иное
сталось, когда он прожил в Петербурге целую зиму. Воротившись оттуда, к
удивлению знакомых и незнакомых, вдруг охладел он к прежним забавам,
возненавидел пиры и ночные бражничанья, музыку и отъезжие поля - все, без
чего в прежнее время дня не мог одного прожить.
Музыканты, актеры, живописцы распущены были по оброкам, псарня частью
распродана, частью перевешана, прекратились пиры и банкеты. Для привычных
гостей двери стали на запоре, и опустел шумный дотоле барский дом.
Луповицкий с женою стали вести жизнь отшельников. Вместо прежних веселых
гостей стали приходить к ним монахи да монахини, странники, богомольцы,
даже юродивые. Иногда их собиралось по нескольку человек разом, и тогда
хозяева, запершись во внутренних комнатах, проводили с ними напролет целые
ночи. Слыхали, что они взаперти поют песни, слыхали неистовый топот ногами,
какие-то странные клики и необычные всхлипывания, Через несколько времени,
опричь странников и богомольцев, стали к Луповицким сходиться на ночные
беседы солдаты, крестьяне, даже иные из ихних крепостных. Никто понять не
мог, что этот сброд грубых невежд и шатунов-дармоедов делает у таких
просвещенных, светских и знатных людей, как Луповицкие. Александр Федорыч и
в другом изменился: любил он прежде выпить лишнюю рюмку, любил бывать
навеселе, любил хорошо и много покушать - а теперь ни вина, ни пива, даже
квасу не пьет, только и питья у него чай да вода. Не только мясного -
рыбного за столом у него больше не бывало, ели Луповицкие только хлеб,
овощи, плоды, яйца, молочное, и больше ничего. Зато и в светлое воскресенье
и в великую пятницу с сочельниками подавалась у них одна и та же пища.
Сестра Луповицкого была замужем за Алымовым, отцом Марьи Ивановны,
умерла она раньше перемены, случившейся с ее братом. Вскоре умер и муж ее,-
тогда Луповицкие маленькую сиротку, Марью Ивановну, взяли на свое
попеченье. Воспитанье давали ей обыкновенное для того времени - наняты были
француженка, немка, учительница музыки, учительница пения, а русскому
языку, русской истории и закону божию велели учить уволенному за пьянство
из соседнего села дьякону. Два сына Александра Федорыча тоже дома
воспитывались - целый флигель наполнен был их гувернерами и разного рода
учителями от высшей математики до верховой езды и фехтованья. Все
иностранцы были, а русскую премудрость и сынки с Марьей Ивановной почерпали
у пропившегося дьякона. Петербургские вельможные друзья в благодарность за
резвых рысаков предлагали Луповицкому выхлопотать его сыновьям звание
пажей, но Александр Федорыч, до поездки в Петербург сильно тосковавший,
что, не будучи генерал-лейтенантом, не может отдать детей в пажеский
корпус, и слышать теперь о том не хотел. Хочу из них сделать сельских
хозяев,- писал он к старым своим приятелям, и нельзя было разуверить друзей
его, что бывший их однополчанин обносился умом, и на вышке у него стало не
совсем благополучно.
Все дивились перемене в образе жизни Луповицких, но никто не мог
разгадать ее причины. Через несколько лет объяснилась она. Был в Петербурге
духовный союз Татариновой (Екатерина Филипповна Татаринова, жена директора
рязанской гимназии, урожденная Буксгевден, во втором десятилетии нынешнего
столетия собирала таинственные собрания в квартире своей матери в
Петербурге, в Михайловском замке. Это было собрание хлыстов из высшего
общества, во многом сходное с нынешней редстоковщиной или пашковщиной. Оно
называлось "духовным союзом". После того как собрания Татариновой были
прекращены, они возобновились в Петербурге же за Московской заставой и в
тридцатых годах снова были закрыты. В это время Татаринова и некоторые из
ее последователей были разосланы по монастырям.).
Принадлежавшие к нему собирались в ее квартире и совершали странные
обряды. С нею через одного из вельможных однополчан познакомился и
Александр Федорыч. Вскоре и сам он и жена его, женщина набожная, кроткая и
добрая, вошли в союз, а воротясь в Луповицы, завели у себя в доме тайные
сборища.
Между тем, когда о духовном союзе узнали и участников его разослали по
монастырям, добрались и до Луповицких. Ни их богатства, ни щедрые
пожертвования на церкви, больницы и богадельни, ни вельможные однополчане,
ничто не могло им помочь. Кончил свои дни Александр Федорыч в каком-то
дальнем монастыре, жена его умерла раньше ссылки.
И сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами
и учительницами, но после, начитавшись сначала четьи-миней и "Патериков" об
умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих
себя вошли в "тайну сокровенную". Старший остался холостым, а меньшой
женился на одной бедной барышне, участнице "духовного союза" Татариновой.
Звали ее Варварой Петровной, у них была дочь, но ходили слухи, что она была
им не родная, а приемыш либо подкидыш.
Ссылка отца научила сыновей быть скрытней и осторожнее.
Не прекратились, однако, у них собранья, но они стали не так
многолюдны. Не было больше на них ни грязных юродивых, ни
шатунов-богомольцев, ни странников; монахи с монахинями хоть и бывали, но
редко. Притаились и молодые Луповицкие, как-то проведавшие, что и за ними
следят. Тогда Марья Ивановна из Луповиц переехала в свое Талызино и там
выстроила в лесу дом будто для житья лесника, а в самом деле для
хлыстовских сборищ. В тех местах хлыстовщина меж крестьянами велась
исстари, и Марья Ивановна нашла много желавших быть участниками в "тайне
сокровенной". Но через несколько лет, узнав, что об лесных ее сборищах
дошли вести до Петербурга, она решилась переехать на житье в другую
губернию. Кто-то сказал ей, что продается пустошь Фатьянка, где в старые
годы бывали хлыстовские сходбища с самим Иваном Тимофеичем, Христом людей
божиих; она тотчас же купила ее и построила усадьбу на том самом месте,
где, по преданьям, бывали собранья "божьих людей" ("Божьими людьми"
называют сами себя хлысты. Иван Тимофеич Суслов, христос людей божьих, жил
в конце XVII и в начале XVIII столетия, проповедовал свое учение в нынешних
Владимирской, Нижегородской, Костромской и Ярославской губерниях, а также в
Москве, где и умер. ).
Рады были Луповицкие сестрину приезду, давно они с ней не видались,
обо многом нужно было поговорить, обо многом посоветоваться. Письмам всех
своих тайн они не доверяли, опасаясь беды. Потому раза по два в году езжали
друг к другу для переговоров. Луповицкие сначала удивились, что Марья
Ивановна, такая умная и осторожная, привезла с собой незнакомую девушку,
но, когда узнали, что и она желает быть "на пути", осыпали Дуню самыми
нежными ласками. С хорошенькой, но как смерть бледной племянницей Марьи
Ивановны, Варенькой, Дуня Смолокурова сблизилась почти с первого же дня
знакомства. Молодая девушка с небольшим лет двадцати, с умными и немножко
насмешливыми глазами, приняла Дуню с такой радостью, с такой лаской и
приветливостью, что казалось, будто встречает она самую близкую и всей
душой любимую родственницу после долгой разлуки.
Обстановка дома Луповицких поразила Дуню, до тех пор сидевшую в
четырех стенах отцовского дома и не видавшую ничего подобного. Налюбоваться
не могла она на убранство комнат, сохранивших еще остатки былой роскоши.
Огромные комнаты, особенно большая зала с беломраморными стенами и
колоннами, с дорогими, хоть и закоптелыми люстрами, со стульями и
диванчиками, обитыми хоть и полинявшею, но шелковой тканью, другие комнаты,
обитые гобеленами, китайские вазы, лаковые вещи, множество старого
саксонского и севрского фарфора, вся эта побледневшая, износившаяся роскошь
когда-то изящно и свежо разубранного барского дома на каждом шагу вызывала
громкое удивленье Дуни. Варенька снисходительно улыбалась ей, как улыбается
взрослый человек, глядя на любопытного ребенка. На восторженные похвалы
Дуни она холодно, презрительно даже сказала:
- Суета! Язычество!.. Удивляюсь, как до сих пор не выкинут всего этого
в помойную яму.
- Как это можно!- вскликнула Дуня.- Такие прекрасные, такие красивые
вещи.
- Суета и пустота! - молвила Варенька.- Это ведь все от врага, это все
на усладу язычникам.
- Каким язычникам? Кажется, теперь их больше нет,- с удивленьем
сказала Дуня.
- Земля полна язычниками; избранное стадо не велико,- отвечала
Варенька.
- Кто ж язычники? - спросила Дуня.
- Все,- ответила Варенька.- Все, кого до сих пор вы знали, кроме разве
одной тетеньки,- сказала Варенька и, не дав Дуне слова вымолвить, спросила
у нее:
- Сколько вам лет?
- Девятнадцать,- ответила Дуня.
- Пора отложить суету, время вступить вам на "путь". Я сама в ваши
годы пошла путем праведным,- понизив голос, сказала Варенька.- Однако
пойдемте, я вам сад покажу... Посмотрите, какой у нас хорошенький садик -
цветов множество, дядя очень любит цветы, он целый день в саду, и мама тоже
любит... Какие у нас теплицы, какие растения - пойдемте, я вам все покажу.
И девушки, взявшись под руку, вышли на обильно установленную цветами
мраморную террасу, а потом медленными шагами спустились в сад по широким ее
ступеням.
* * *
Меж тем Марья Ивановна сидела в комнате старшего брата с меньшим
братом и с его женою.
- Ну как, Машенька, устроилась ты в Фатьянке? - спросил Николай
Александрыч.
- Слава богу, совсем почти обстроилась, остается внутри кой-что
обделать да мебель из Талызина перевезти,- отвечала Марья Ивановна.- К
осени, бог даст, все покончу, тогда все пойдет своей колеей.
- Что ж? В самом деле был там корабль Ивана Тимофеича? (Кораблем
называется общество хлыстов.) - спросила Варвара Петровна.
- В самом деле,- отвечала Марья Ивановна.- И по преданиям так выходит
и по всем приметам. Тут и Святой ключ и надгробный камень преподобного
Фотина, заметны ямы, где стоял дом, заметны и огородные гряды.
- Хорошо, что в твои руки досталось место,- сказала Варвара Петровна.-
Летом на будущий год непременно у тебя побываю. Теперь, говоришь, ничего
еще у тебя не приспособлено?
- Еще ничего,- отвечала Марья Ивановна.- Сионскую горницу (Сионской
горницей у хлыстов называется комната, где происходят их собрания.)
сделали, не очень велика, однако человек на двадцать будет. Место в
Фатьянке хорошее - уютно, укромно, от селенья не близко, соседей помещиков
нет, заборы поставила я полторы сажени вышиной. Шесть изб возле дома также
поставила, двадцать пять душ перевела из Талызина. Все "наши".
- А поблизости есть ли божьи-то люди? - спросил Андрей Александрыч.
- Еще не знаю,- отвечала Марья Ивановна,- пока до меня не доходило. Да
я, впрочем, и разыскивать не стану. Не такое время теперь. Долго ли до
беды?
- Ну а эта девушка, что с тобой приехала? в самом деле близка она к
"пути"? - спросил Николай Александрыч.
- Совсем готова,- сказала Марья Ивановна.- Больше восьми месяцев над
Штиллингом, Гион и Эккартсгаузеном сидела. И такая стала восторженная,
такая мечтательная, созерцательная и нервная. Из нее выйдет избранный
сосуд.
- Ну, это еще не угадано,- молвил меньшой Луповицкий.- Бывали и
восторженные, бывали и мечтательные, а после назад возвращались в
язычество, замуж даже выходили.
- Эта замуж не пойдет,- сказала Марья Ивановна.- Любовь житейская ей
противна, в этом я успела настроить ее. И другая есть тому причина - я и
той воспользовалась, хоть и ни разу даже не намекнула Дуне об ее сердечных
ранах. Понравился ей какой-то купчик, познакомилась я с нею тотчас после
разрыва, поговорила с ней, посоветовала читать мистические книги, а теперь,
проживши у них больше двух недель, кажется, совсем ее укрепила. Много
порассказала я ей, и теперь она горит желаньем услышать "живое слово". В
первое же собранье можно будет ее допустить, разумеется, пока без "приводу"
("Привод" - обряд поступления в секту.).
Я уверена, что она озарится. Когда будет у вас собранье-то?
- Хотелось бы в субботу на воскресенье,- сказал Николай Александрыч.-
Не знаю, соберутся ли.
- А по многу ль теперь собираются? - спросила Марья Ивановна.
- Умалился корабль, очень умалился,- скорбно промолвил Николай
Александрыч.- Которых на земле не стало, которые по дальним местам
разошлись. Редко когда больше двадцати божьих людей наберется... Нас
четверо, из дворни пять человек, у Варварушки в богадельне семеро. Еще
человека два-три со стороны. Не прежнее время, сестрица. Теперь, говорят,
опять распыхались злобой на божьих людей язычники, опять иудеи и фарисеи
(Иудеями и фарисеями хлысты называют православные власти, преимущественно
духовные.) воздвигают бурю на Христовы корабли. Надо иметь мудрость змиину
и как можно быть осторожней.
И с покорным видом, с умильным взором на Спасителя с апостолами во
время бури на Галилейском море, знаменитой кисти известного художника
Боровиковского, запел Николай Александрыч вполголоса заунывную песню.
Другие вполголоса припевали ему, а у него щеки так и орошались слезами.
Кораблик заливает морскими волнами,
Сверху грозят тучи, стоючи над нами,
Заставляют бедных страдать под водами,
Скудны мы, бедны - нищета вся с нами,
Скудость и бедность всегда жила с нами,
Как в прежних веках, так и ныне тоже.
Ох, много зачинающих, да мало скончевающих!
Припадем коленами на мать-сыру-землю,
Пролием мы слезы, как быстрые реки,
Воздохнем в печали к создателю света:
"Боже ты наш, боже отец наших,
Услыши ты, боже, сию ти молитву,
Сию ти молитву, как блудного сына,
Приклони ты ухо к сердечному стону,
Прими ты к престолу текущие слезы,
Пожалей, создатель, бедное созданье,
Предели нам, боже, к избранному стаду,
Запиши, родитель, в животную книгу,
Огради нас, бедных, своею оградой,
Приди в наши души с небесной отрадой
Всех поставь нас, боже,
Здесь на крепком камне,
Чтоб мы были крепки во время печали;
Мы всегда желаем быть в избранном стаде,
Ты наш учитель, ты наш попечитель,
Просим милости богатой у тебя, владыки,
И всегда ходить желаем под твоим покровом,
Ты нас, батюшка, питаешь и всем оделяешь,
В наших скорбях и печалях сам нас подкрепляешь,
Тебе слава и держава в пречистые руки *.
*Эта песня не без основания приписывается одному из участников
татариновского корабля (рязанскому помещику Дубовицкому), отправленному лет
пятьдесят тому назад в Саровскую пустынь, а потом едва ли не в Соловки.
Первоначальная же редакция принадлежала Александру Иванычу Шилову,
крестьянину из Орловской губернии, сначала хлысту, а потом скопческому
Иоанну Предтече, умершему в самых последних годах прошлого столетия в
Шлиссельбурге.
Все сидели с благоговением и плакали. Не вдруг успокоились, долго
сидели после того молча, вздыхая и отирая слезы. Наконец Марья Ивановна
спросила у Николая Александрыча:
- А в "слове" кто теперь ходит? . (Ходить в "слове" - пророчествовать
во время исступления, находящего на иных хлыстов во время радения и после
него. ).
- Да все те же. Племянненка наша, Варенька, стала в слове сильна и с
каждым разом сильнее становится,- сказал Николай Александрыч. - Златой
сосуд! По времени, будет в нем благодать великая.
- Слава в вышних богу! - благоговейно поднявши глаза, проговорила
Марья Ивановна.- На Дуню я тоже много рассчитываю. Помните, как в прошлом
году я под осень гостила у вас, про нее тогда я вам сказывала, что как
скоро заговорила я с ней, едва открывая "тайну", дух на нее накатил (Дух
накатил, то есть сошел дух (по понятиям хлыстов, святой дух).) - вся
задрожала, затрепетала, как голубь, глаза загорелись, и без чувств упала
она ко мне на руки. Великим знамением тогда я это сочла. А теперь, как
гостила у них, каждый почти день бывала она в восторге, так и трясет ее
всю: судороги, истерика, пена у рта. Ни словом ей не заикнулась я, что
бывает у нас на радениях, а все-таки ее поднимало.
- Дай господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в
слове ее,- сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч.- Ежели так,
можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять "благодать", то
можно и "привод" сделать... Только ведь она у отца живет... Помнится мне,
говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник,
духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
- Это так,- подтвердила Марья Ивановна.- Как есть плотской - только
деньги на уме.
- Как же Авдотьюшка, познав тайну, станет в Гоморре жить?- сказал
Николай Александрыч.- Тяжело ведь ей будет меж язычниками... Некому будет
ни утешить ее, ни поддержать в ней святого пламени. Устоит ли тогда она на
"правом пути", сохранит ли "тайну сокровенную"? Об этом надо обсудить
хорошенько. То помни, Машенька, что ангелы небесные ликуют и радуются,
когда языческая душа вступает в ограду спасения, но все небесные силы в
тоске и печали мечутся по небу, ежели "приведенная" душа возвратится вспять
и снова ступит на погибельный путь фарисейский.
- Со мной часто будет видаться, я буду ее поддерживать. Отец обещал
отпускать ее ко мне в Фатьянку.
При мне не пойдет она в адские ворота, не возвратится в язычество,-
твердо и решительно сказала Марья Ивановна. - На "приводе" я, пожалуй, буду
ее поручницей и все время, пока обитаю в этом греховном теле, стану
поддерживать ее на "правом пути".
- А дашь ли за нее страшное священное зарученье? - строго спросил у
сестрицы Николай Александрыч.
- Дам,- ответила Марья Ивановна.- Дам, потому что ручаюсь за нее, как
за самое себя.
- Но ведь ты знаешь, Машенька, что бывает с заручниками, если
приведенные ими отвергнутся "пути"? - спросил Николай Александрыч.
- Знаю,- слегка кивнув головой, ответила Марья Ивановна.
- Отлучение от части праведных, отлучение от небесных сил, отторжение
от святейшего сонма поющих хвалебные песни пред агнцем, вечное страданье
души в греховном теле, низведение в геенну на нескончаемую власть врага
(Хлысты никогда не употребляют слов: "дьявол", "сатана", "черт" и тому
подобных, дабы не осквернить проклятым именем своего языка. Одно у них имя
ему - "враг", иногда "враг божий", редко "враг человеческий". Некоторые
учители их о дьяволе так говорят: "Какой он враг человекам? - он друг им и
покровитель, как любимым своим созданьям. Он враг только нам, пришедшим из
внешнего мира и познавшим правый путь и сокровенную тайну". Хлысты вполне
уверены, что смертное тело человека сотворил Сатанаил по образу и подобию
своему, потому он и владеет телом, а бог в это тело вдунул дыхание жизни,
то есть душу, по своему образу и подобию, оттого душа и бессмертна. Только
познавший правый путь и сокровенную тайну, по мнению их, войдут в селения
праведных, остальные вечно будут мучиться, заключенные в тела и находясь в
полной власти отца своего Сатанаила.),- торжественно говорил Николай
Александрыч,- вспомни, сестрица, вспомни, душевная моя.
- Не давала б я, Николаюшка, великого и страшного заручения, не
ставила б за чужую душу в залог свою душу, ежели б не знала Дунюшки,- а
исступленье, диким, дрожащим голосом сказала брату Марья Ивановна.
И, крепко стиснув руками грудь, со слезами на глазах, задыхаясь от
беспрерывных вздохов и сильных судорожных движений тела, стала она
"выпевать": ("Выпевать" - в беспамятстве говорить с рифмами,
импровизировать.).
- Высоко будет ходить во "святом во кругу" ("Святым кругом" у хлыстов
называется нечто вроде хоровода, исполняющего религиозные пляски.). Высока
ее доля небесная, всем праведным будет она любезная. Велики будут труды, да
и правильны суды...
Все встали. На Марью Ивановну "накатило". Она была в восторге, в
исступленье, слово ее было "живое слово, святое, вдохновенное,
пророческое". Всем телом дрожа и сжимая грудь изо всей силы, диким, но
торжественным каким-то голосом запела она:
Изведет из темниц
Сонмы чистых девиц.
Привлечет в божий чин
Сонмы грешных мужчин.
Сам спаситель ей рад,
Возведет в вышний град,
Осенит святой дух
Ее огненный дух,
И на радость она
Будет богу верна.
Поручусь за нее,
И молюсь на нее,
То - невеста Христа,
Снимет нас со креста,
Силу вышнюю даст,
Благодать преподаст.
С поникшими головами и сокрушенным сердцем слушали Луповицкие сестрицу
свою, затрубившую в трубу живогласную, возглашавшую златые вещания,
чудоносные, цельбоносные (Трубой живогласною и златыми вещаниями,
чудоносными, цельбоносными хлысты называют слова пророков, сказанные во
время исступления. ).
В изнеможенье, без чувств упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее
закрылись, всю ее дергало и корчило в судорогах. Покрытое потом лицо ее
горело, белая пена клубилась на раскрытых, трепетавших губах. Несколько
минут продолжался такой припадок, и в это время никто из Луповицких не
потревожился - и корчи и судороги они считали за действие святого духа,
внезапно озарившего пророчицу. С благоговеньем смотрели они на страдавшую
Марью Ивановну.
Мало-помалу она успокоилась, корчи и судороги прекратились, открыла
она глаза, отерла лицо платком, села на диван, но ни слова не говорила.
Подошла к ней Варвара Петровна со стаканом воды в руке. Большими глотками,
с жадностью выпила воду Марья Ивановна и чуть слышно промолвила:
- Еще.
Другой стакан подала Варвара Петровна, Марья Ивановна и его выпила,
волнение стало в ней прекращаться, только грудь поднималась тяжело и
порывисто.
"Живым словом" Марьи Ивановны была решена участь Дуни. Луповицкие с
радостью согласились открыть ей всю "сокровенную тайну". В слове Марьи
Ивановны и в постигшем ее после того припадке они видели явную на то волю
божию.
- Я пойду... разденусь... лягу в постель...- слабым, упавшим голосом
проговорила Марья Ивановна, приподнимаясь с дивана. Варвара Петровна
подхватила ее под руку и тихонько, с осторожностью повела едва
передвигавшую ноги пророчицу.
* * *
В родительском доме в последнее время все дни с утра до ночи Дуня
проводила с Марьей Ивановной, в Луповицах стала она неразлучна с Варенькой.
Погода на ту пору стояла тихая, теплая, и обе девушки из саду почти не
выходили, они бывали в доме только за обедом и за чаем. Постель Дуни на
первое время поставили в Варенькиной спальне, пока не приготовили заезжей
гостье особой комнаты. Все это сделано было по желанью Марьи Ивановны. И во
время прогулок, и по ночам, лежа в постелях, Дуня водила с Варенькой такие
же разговоры, как прежде с Марьей Ивановной. Рассказы молодой девушки о
таинственной вере нравились Дуне больше, чем рассказы Марьи Ивановны. Они
были ей проще и понятнее. Иногда приходили к ним в сад и Варвара Петровна и
Марья Ивановна, но всегда на короткое время. В совете Луповицких Дуня
отдана была для вразумлений Вареньке, потому что эта ближе подходила к ней
возрастом и потому могла иметь больше на нее влияния.
Однажды Варенька с Дуней, крепко обнявшись, сидели на уютном диванчике
в обширной теплице, уставленной одними пальмами. Других растений в теплице
не было. Говорили девушки о "союзе", к которому так неудержимо влеклась
мечтательная Дуня.
- Варенька, я тебе еще, кажется, не сказывала, что Марья Ивановна
обещалась мне здесь, в Луповицах, показать таких праведных, что говорят
"живое слово",- сказала Дуня.- Теперь каждый день я ее спрашиваю, когда ж
это будет, а у нее только и ответов: "погоди да погоди".
- А тебе хочется видеть их?- с улыбкой спросила Варенька.
- Господи! Да я бы жизнь отдала, только бы взглянуть на них, только бы
одно "живое слово" услышать,- с живым нетерпеньем отвечала Дуня.
- Разве ты никогда не видала их? - улыбаясь, спросила Варенька.
- Где ж мне видеть их? - грустно промолвила Дуня...- Не такая жизнь
выпала на долю мне. Не знаешь разве, что я выросла в скиту, а потом жила у
тятеньки в четырех стенах. До знакомства с Марьей Ивановной о духовности и
понятия у меня не было. Только она открыла мне глаза.
- А ты и не догадалась, что сама она "просветлена", что в ней самой
дух божий живет, что сама она вещает "глаголы живота"? - спросила Варенька.
- Как? Неужели?- в изумлении вскрикнула Дуня и порывисто вскочила с
диванчика.
- Да, "просветлена",- сказала Варенька.- Она уж давно таинственно
умерла и давно таинственно воскресла. Нет в ней греховного человека, нет в
ней ветхого Адама. Не доступны ей ни грех, ни страсти, свойственные
человеку.
Припомнила Дуня слова Марьи Ивановны о людях, что после таинственной
смерти таинственно воскресают. Ее слова были памятны ей, в сердце носила
их.
- Так в ней сам бог?.. Так от нее от самой можно слышать слово вечной
жизни? - воскликнула Дуня задрожавшим от волнения голосом.
- Да, она "труба живогласная",- молвила Варенька.- Она святая
пророчица, устами ее дух волю свою вещает.
- А я и не знала... И в голову мне не приходило...- тихо опускаясь на
диванчик, едва слышно промолвила Дуня.
- Чужому знать этого нельзя,- сказала Варенька.
- Зачем же она не сказала мне?.. Зачем говорила, что увижу таких людей
только здесь, в Луповицах?..- тоскливо говорила Дуня, не слушая Вареньки.
- Услышишь... И ее услышишь и других услышишь,- сказала Варенька.- В
пророческом слове не одна она ходит.
- Кто же еще? - спросила Дуня.
- Дядюшка и еще другие,- ответила Варенька.
- Как? Николай Александрыч?
- Да. Силен в нем дух, сильнее, чем в тете Машеньке. Он ведь кормщик
корабля, всем руководит. В нем давно уж нет своей воли, она вся попалена
небесным огнем, совсем уничтожена. В нем одна только святая воля духа. Что
б он ни приказал, чего б ни захотел, все исполняй, как божье повеленье. Что
б ни сказал он, во всяком слове его премудрость божия. Слепым, что живут
языческой жизнью в плене вавилонском, тем, что валяются в смрадной тине
грехов, слова его, конечно, покажутся безумием. Но помни, Дунюшка, слово,
сказанное в писании: "Безумное божие мудрее людей, и немощное божие сильнее
человеков" (1. Коринф, 1-25.). Всякий кормщик такой, как дядюшка, что бы ни
сделал, все свято сделал. Как бы его поступок ни показался скверным, даже
беззаконным, все-таки он безмерно выше, нравственнее и законнее высшей
чистоты и праведности человеческой. Не кормщик так поступает, а живущий в
нем дух. Читала ли ты преподобного отца Макария Египетского?
- Как же не читать? - отвечала Дуня.
- Вспомни, что говорит он: "Душа, которую дух, уготовляющий себе в
престол и жилище, удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною
красотой его славы. Она сама вся становится светом, в ней не остается ни
одной части, которая бы не была исполнена духовных очей". А со многими
очами многоочитые кто?
- Херувимы,- сказала Дуня.
- Ну да,- подтвердила Варенька.- Так ты понимай, кому подобны божьи
люди, особенно кормщики кораблей, одаренные духом сугубой благодатью.
Макарий Египетский вот еще что говорит: "Не остается в той просветленной
душе ничего темного, она вся делается светом и духом. Такие люди,
соединенные с духом божиим, делаются подобными самому Христу, сохраняя в
себе постоянно силы духа и являя для всех духовные плоды, потому что когда
они духом соделаны чистыми и непорочными - то невозможно, чтобы вне себя
приносили они плоды злые. Всегда и во всем являются у них добрые плоды
духа" (Св. Макария Египетского "Беседа" I, п. 2, "Слово о любви", п. 7.).
Долго ничего не могла сказать на это Дуня.
- Когда ж и где Николай Александрыч или Марья Ивановна говорят "живое
слово"? Когда бы послушать их, Варенька?..- после долгого молчанья спросила
Дуня.
- Когда корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны
люди божьи во едино место в сионскую горницу,- ответила Варенька,- если
будет на то воля божия и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока
еще и язычница... Кто знает? Может быть, даже слово будет к тебе. Редко, а
это иногда бывает.
- Ах, всем бы сердцем, всей бы душой я хотела войти в корабль,- с
глубоким вздохом сказала Дуня.
- Покамест нельзя, Дунюшка. Вдруг никак невозможно,- отвечала
Варенька.- Может быть, собрание-то, когда побываешь в нем, соблазнит тебя.
Может быть, ты станешь избегать его, как греховного.
- Что ты, что ты, Варенька! - вскликнула Дуня.- Я и так, кажется,
довольно уж знаю... Сколько книг перечитала, сколько Марья Ивановна со мной
говорила. Во все, во все верю, и всей душой стремлюсь к раскрытью
"сокровенной тайны".
- Не говори так, Дунюшка,- прервала ее Варенька,- не говори с такой
уверенностью. Сказала я тебе, что божие безумное премудрей человеческой
мудрости, но ведь обыкновенные люди, язычники, в проявлениях духа видят
либо глупость, либо юродство, либо даже кощунство и богохульство, кликушами
божьих людей называют, икотниками да икотницами, даже бесноватыми
(Кликуши, на северо-востоке икотницы - люди, одержимые особого рода
падучей болезнью, в припадках которой теряется сознание и больная (у мужчин
эта болезнь бывает чрезвычайно редко) в корчах и судорогах беспрестанно
икает либо кричит звериными голосами, изрыгая брань, ругательства и даже
богохульство. Народ приписывает эту болезнь напуску от злых колдунов. Сами
кликуши всегда почти выкликают, что такой-то испортил их. Считая эту
нервную болезнь, истерику в самой сильной степени, за притворство,
пробовали лечить баб розгами, иным это лекарство помогало, но в большей
части случаев сводило больных в могилу. ).
Когда явишься ты в среде малого стада, в сонме племени нового израиля,
и божьи люди станут молиться на твоих глазах истинной молитвой, не
подумаешь ли ты по-язычески, не скажешь ли в сердце своем: "Зачем они
хлопают так неистово в ладоши, зачем громко кричат странными голосами?.."
А когда услышишь вдохновенные, непонятные тебе речи, не скажешь ли:
"Безумие это, сумасбродство"?.. Мало того - не скажешь ли ты самой себе:
"Это кощунство". Так всегда говорит про божьих людей слепой и глухой
языческий мир, так, пожалуй, скажешь и ты, потому что ты язычница.
- Зачем же, однако, на молитве хлопать в ладоши? - с удивленьем
спросила Дуня.- По-моему, это нехорошо. Так не водится.
- Псалтырь читывала? - спросила Варенька.
- Как же не читать? Училась по псалтырю. Чуть не весь знаю наизусть,-
ответила Дуня.
- Помнишь: "Восплещите руками, воскликните богу..." А дальше: "Взыде
бог во воскликновении",- сказала Варенька.
- Псалом сорок шестой, в конец о сынех Кореовых,- промолвила Дуня и
смолкла.
- Оттого люди божьи и плещут руками. Царь-пророк их тому научил. И
восклицают они громкими радостными голосами хвалебные песни,- сказала
Варенька.- То не забудь, что сам бог ходит при восклицаниях и в гласе
трубном, то есть с пением, с музыкой. Тебе покажется это соблазнительным,
потому что привыкла ты к мертвому богопочтению. У вас только поклоны да
поклоны. Знай одну спину гнуть - и будешь спасен... Так ведь по-вашему? А у
божьих людей не так, у них все тело, все члены его поклоны бьют. А когда
увидишь, как это делается,- непременно соблазнишься...
- Что ж это за поклоны всем телом? - с напряженным вниманьем спросила
у Вареньки Дуня.
- С первого взгляда похожи они на скачку, на пляску, на языческие
хороводы,- ответила Варенька.- И если бы увидал язычник святое "радение"
людей божьих, их, непременно назвал бы его неистовым скаканьем,
богопротивною пляской. Но это "радение" к богу. Сказано: "Вселюся в них и
похожду" - и вот, когда вселится он в людей своих, тогда и ходит в них.
Божьи люди в восторге тогда пребывают, все забывают, землю покидают, в
небесах пребывают.
- Как же это можно плясать на молитве? - сказала совсем изумленная
Дуня.- Ведь это грех... Подумать так страшно...
- Службу на Пасху знаешь?- спросила Варенька. - Всю наизусть,-
ответила Дуня.
- "Богоотец убо Давид пред сенным ковчегом скакаше, играя..." -
помнишь? - спросила Варенька.
- Помню,- тихо в раздумье ответила Дуня.
- А в писании читала, как царь Давид плясал перед господом? - спросила
Варенька.
- Что-то не помню,- ответила Дуня.
- Шел он в Иерусалим с кивотом божиим, скакал перед ним и играл.
Мельхола, дочь Саулова, как язычница, над ним насмехалась, а он ей сказал:
"Буду играть и плясать перед господом" (II. Царств., гл. 6.). Теперь он в
райских светлицах препрославлен, а она в адских муках томится, во власти
божия врага.
Не отвечала Дуня. Поражена была она словами Вареньки. Та продолжала:
- Увидишь людей божьих, и мужчин и женщин вместе, в одних белых
рубашках, с пальмами в руках - и тоже соблазнишься?.. А между тем тут
тайна. Почему святых, праведных зовут "людьми божьими"? Потому что
запечатлены они печатью бога живого.
- Об этом я в книге госпожи Гион читала,- молвила Дуня (Госпожа Гион.
"Изъяснение на апокалипсис". Москва, 1821,) .
- Ну да,- подтвердила Варенька,- и в апокалипсисе тоже есть. Там
сказано: "Вот множество людей ото всех племен стоят пред престолом и пред
агнцем в белых одеждах с пальмовыми ветками в руках и восклицают громким
голосом..." (Апокалипсис, гл. 7. ) Потому люди божьи и "радеют" господу в
белых одеждах с пальмами в руках... Конечно, не везде можно достать пальм -
а у нас вот их целая теплица для того заведена. По другим местам вместо
пальм вербы держат в руках, либо зеленые ветви от какого-нибудь дерева, не
то белые платки либо жгутики... Вот отчего люди божьи молятся в одних белых
рубашках... А тебе, пожалуй, и это за соблазн покажется. Не отвечала Дуня,
погрузившись в сильное раздумье.
- А когда услышишь, что восклицают в то время божьи люди, какие слова
говорят и поют они - соблазнишься, непременно соблазнишься,-- продолжала
Варенька.
- Что ж такое они восклицают? - пытливым взором глядя на Вареньку,
спросила Дуня.
- Они поют,- сказала Варенька.-- Поют "песнь нову", и, кроме их, никто
не может научиться ее петь,- прибавила она после короткого молчанья.- Певцы
те искуплены, они первенцы богу и агнцу... В устах их нет лукавства...
Непорочны они пред божьим престолом... На них печать божия (Апокалипсис,
гл. 7.).
- То же читала я в книге госпожи Гион,-- сказала Дуня.- Я бы, кажется,
услыхавши такую песню, слушала ее не наслушалась.
- А все-таки она бы соблазнила тебя,- ответила Варенька, устремляя
пристальный взор на Дуню.- Не забывай, милый друг, что ты еще пока язычница
и что враг имеет над тобой полную власть. Он-то и вложит в твою душу
нечистый помысл, он-то и скажет тебе, что "новая песня" - безумие... Но
помни всегда, всегда помни, моя милая, желанная, что "безумное божие
премудрей человеческой мудрости". Что, если услышишь ты в собранье божьих
людей не тот напев, к которому привыкла в своих часовнях? Услышишь, что
новые песни поются на голос мирских песен - хороводных, например, или
таких, что пьяные мужики поют на гуляньях, либо крестьянские девки на
посиделках, иной раз плясовую даже услышишь?
- Зачем же так петь? - в сильном смущенье спросила Дуня.- Разве нельзя
петь как следует?
- Можно бы,- ответила Варенька.- Очень бы можно, ежели бы новую песню
пели, как у вас, бездушные кимвалы бряцающие. Но ведь на раденьях людей
божьих не сами они поют, не своей волей, не своим
хотеньем; дух, живущий в них, и слова песен, и напев им внушает...
Опять-таки прежнее тебе скажу, не знаю уж в который раз, помни слова
писания: "Безумное божие премудрей человеческой мудрости"... Да, во всем,
во всем у людей божьих для языческого греховного мира тайна великая. Люди
божьи ежечасно славят творца, что дал им познать его тайны,- прибавила
Варенька.- Утаил он тайны от премудрых и разумных, открыл младенцам своим
неразумным!
- Какие ж это песни? Ты знаешь какую-нибудь? - спросила Дуня.
- Знаю, но далёко не все,- ответила Варенька.- Песен много - на каждом
почти собранье новая бывает, и не одна, а сколько дух святой захочет,
столько и дает их. Ведь это не то, что у язычников по тысяче лет одно и то
же поется. Прислушались, и в старых песнях смысла не понимают. А и те песни
святы, потому что в свое время и они внушены были духом же святым. У божьих
людей новые песни поются по наитию духа, и никто не может навыкнуть петь
эти песни, как сказано в писании... Но есть и старые песни, такие, что
давно певались пророками и теперь по церквам и по вашим скитским часовням
поются. Их тоже поют на собраньях люди, познавшие "тайну сокровенную".
- Если можно, богом тебя прошу, Варенька, спой какую-нибудь новую
песню,- просила Дуня, крепко сжимая Вареньку в объятьях.
Немножко призадумалась Варенька, сказала, наконец :
- Изволь, так и быть, спою одну, но смотри, наблюдай за собой - не
посеял бы враг соблазна в твоем сердце.
- Нет, Варенька, нет. Не мне, самому богу поверь, что не соблазнюсь.
Пой, Варенька, пой,- со страстным увлеченьем говорила Дуня. А сама так и
млеет, так и дрожит всем телом.
Помолчала Варенька, потом ясным чистым голосом запела:
Бога человекам невозможно видети,
На него ж не смеют чины ангельские взирати.
- Да это и у нас поется,- сказала Дуня.- Напев только не тот. У нас
этот тропарь поют на глас шестый. Не слыхала Варенька слов Дуни. Громче и
громче раздавалась ее песня в теплице под сенью длнннолистных пальм.
Тобою, пречиста, дева благодатна,
К нам господь явился в плоти человека.
Люди не познали, что бог с ними ходит.
Над ним надругались - вины не сыскали,
Все не знали в злобе, что тебе сказати,
Рученьки пречисты велели связати,
На тебя плевали, венец накладали.
Отвели к Пилату, чтоб велел распяти,
А ты милосердый, терпеливый агнец,
Грех со всех снимаешь, к отцу воздыхаешь:
"Отпусти им, отче,- творят, что не ведят",
Благообразный Иосиф упросил Пилата
С древа тело сняти, пеленой обвити,
На тебя глядевши, стал он слезы лити,
И во гробе нове положил, покрывши,
Зарыл тело в землю, камень положивши.
- Это псальма,- сказала Дуня.- Не эту самую, а другие такие же у нас
по скитам поют, не в часовне только, а в келарне, либо в келье у
какой-нибудь матери, где девицы на поседки сбираются.
Не отвечала Варенька. Она уж пришла в восторг и, не слушая Дуни,
продолжала:
Ныне наш спаситель просит отпущенья;
Плачем и рыдаем, на страды взираем -
Сокати святый дух царствовать на землю!..
Повелел спаситель - вам врагам прощати,
Пойдем же мы в царствие тесною дорогой,
Царие и князи, богаты и нищи,
Всех ты, наш родитель, зовешь к своей пище,
Придет пора-время - все к тебе слетимся,
На тебя, наш пастырь, тогда наглядимся,
От пакостна тела борют здесь нас страсти,
Ты, господь всесильный, дай нам не отпасти,
Дай ты, царь небесный, веру и надежду,
Одень наши души в небесны одежды,
В путь узкий, прискорбный идем - помогай нам!
Злые духи тати ищут нас предати,
Идут в путь просторный - над нами хохочут,
Пышность, лесть и гордость удалить не хочут,
Злого князя мира мы не устрашимся,
Всегда друг ко другу, как птицы, слетимся...
Что же нам здесь, други, на земле делити?
У нас един пастырь, а мы его овцы.
Силен всем нам дати, силен и отняти,
Мы его не видим, а глас его слышим:
"Заповедь блюдите, в любви все ходите,
Во Христово имя везде собирайтесь.
Хоть вас и погонят - вы не отпирайтесь",
У пламя вы, други, стойте, не озябьте,
Надо утешати батюшку родного,
Агнца дорогого, сына всеблагого,
Авось наш спаситель до нас умилится,
В наших сокрушенных сердцах изволит явиться,
С нами вместе будет, покажет все лести,
Наших сил не станет тайну всю познати,
Надо крепким быти и всегда молиться,
Тогда и злодей всяк от нас удалится*.
* Эта хлыстовская песня тоже принадлежит одному из участников
общества Татариновой.
Пропев "новую песнь", Варенька склонилась на диванчик и долго
оставалась в забытьи. Слезы орошали бледные ее ланиты. Молчала Дуня,
перебирая складки передника, и она погрузилась в какое-то особенное
состояние духа, не то забытье, не то дремоту... Когда, наконец, Варенька
пришла в себя, она спросила у нее:
- А в собраниях ваших крестятся ли?
- Как же можно без креста? - чуть слышно, слабым голосом проговорила
Варенька.- Но ты и тут, пожалуй, соблазнишься, увидавши, как божьи люди
крестятся.- прибавила она.
- Неужели щепотью? - тревожно спросила Дуня.
- Нет. Крестятся больше двумя перстами, но не одной рукой, а обеими,-
отвечала Варенька.
- Как обеими руками? Да разве это можно? - вскликнула Дуня.
- А что такое значит крестное знаменье на молитве? Что такое значит
самая молитва? - спросила Варенька.
- Кто ж не знает этого? - слегка улыбнувшись, молвила Дуня.- Молиться
- значит молитвы читать, у бога милости просить.
- Молитва - возношение души к богу,- прервала ее Варенька.- Молитва -
полет души от грешной земли к праведному небу, от юдоли плача к
неприступному престолу господню. Так али нет?
- Конечно,- тихо ответила Дуня.
- А крестное знаменье что значит в этом полете? - спросила Варенька
- Не знаю, как тебе сказать...- в недоуменье ответила Дуня.-- А как
по-твоему?
- В полете к небу, паренье к огнезрачному престолу творца крестное
знаменье крылья означает,- сказала Варенька.
- Да, и я, не помню, где-то об этом читала,- сказала Дуня.- Не в тех
книгах, что Марья Ивановна советовала читать, а в отеческих... В "Цветнике"
в каком-то или в "Торжественнике" - не припомню. Еще бывши в скиту, читала
об этом.
- Ну хорошо,- молвила Варенька.- А где ж ты видала, чтобы птица летала
одним крылом? Понимаешь теперь, почему божьи люди крестятся обеими руками?
Призадумалась Дуня. После короткого молчанья спросила она:
- Когда ж я увижу все это?
- Скоро,- молвила Варенька.- Твердо ли только решилась вступить на
путь праведных?
- Целый год об этом только и думаю,- с увлеченьем ответила Дуня.-
Сердцем жажду, душой алчу, умом горю, внутреннее чувство устремляет меня к
исканию истины,- говорила она языком знакомых ей мистических книг.
- А знаешь ли, как горька и тяжела, как полна скорбей и лишений жизнь
божия человека?- сказала Варенька.- Тесный путь, тернистый путь избираешь
ты... Совладаешь ли с собой, устоишь ли против козней врага?.. А ведь он
ополчится на тебя всей силой, только бы сбить тебя с пути праведных, только
бы увлечь в подвластный ему мир, исполненный грехов и суеты...
- Не послушаю я наветов диавола...- начала было Дуня, но порывистым
движеньем Варенька крепко схватила ее за руку.
- Не поминай, не поминай погибельного имени!..- оторопелым от страха
голосом она закричала.- Одно ему имя - враг. Нет другого имени. Станешь его
именами уста свои сквернить, душу осквернишь - не видать тогда тебе
праведных, не слыхать ни "новой песни", ни "живого слова".
Смутилась Дуня, но, оправившись, сказала:
- Не знала я этого хорошенько.
- То-то, смотри,- молвила Варенька.- Не только не называй его, даже в
мыслях не держи скверных имен его. Не то станет он в твоей душе сеять
соблазны. Возбудит подозренье и недоверие... Будешь тогда навеки лишена
ангельских лобзаний.
- Это что за ангельские лобзанья?- с живым любопытством спросила Дуня.
- Взаимные поцелуи божьих людей на собраниях. Эти лобзанья - великая
тайна,- ответила Варенька.
- Как? И с мужчинами целоваться? - с испугом вскрикнула Дуня.
- У божьих людей, как у ангелов - нет ни мужчин, ни женщин,- сказала
Варенька.
- Все-таки стыдно,- вся зардевшись, промолвила Дуня.
- Видишь ли? Враг-от не дремлет. Едва сошло с языка твоего прескверное
его имя, он уж тут, он уж тотчас к тебе с соблазном подъехал,- сказала
Варенька.- Люди божьи, друг милый, живут не по-вашему, не по-язычески. Они
живут в боге, в них вселена благодать, мирским людям недоступная. Нет у них
приличий, нет запрещений, ни закона нет, ни власти, опричь воли божией. И
греха у них нет, потому что они умертвили его в себе. Все они братья и
сестры одного святого семейства, живут в чистоте небесной, в ангельской
свободе. В их поцелуях ни стыда нет, ни соблазна, ничего нет дурного.
Ангельские лобзанья - славословие бога. Великая в них тайна. К духовному
супругу ведут они.
- Скажи мне, Варенька, пожалуйста, что это такое "духовный супруг"? -
с живостью спросила Дуня.- Слыхала я об нем от Марьи Ивановны и в книгах
тоже попадалось, но не могу ясно понять, что это такое...
- О! еще шагу не ступивши по правому пути, ты уж захотела проникнуть в
одну из самых сокровеннейших тайн,- улыбаясь, сказала Варенька.- Но так как
ты хорошо подготовлена, то можно перед тобой хоть немножко приподнять
завесу этого таинства. Видишь ли - один человек не совершен. Сам бог
сказал: "Не добро быть человеку единому" - и создал Еву для Адама. Это было
еще до греха праотцев. Первые супруги, созданные богом, были "духовные
супруги", на всю вечность супруги. Грех, внушенный им от врага, все изменил
в них. С тех пор супружество стало только временным, на одну лишь земную
жизнь. Со смертью одного супруга обыкновенному плотскому, языческому браку
конец, он не может продолжаться на веки вечные. А между людьми,
умертвившими в себе грех и ветхого Адама, заключается такое духовное
супружество, в каком праотцы жили в раю. Духовное супружество бессмертно,
как человеческая душа. Оно не разрывается при освобождении души из
созданной врагом темницы смертью,- смертью, как зовете вы, язычники,
освобождение души от вражеских уз и плачете притом и рыдаете. А люди божьи
смерти праведника радуются - потому что освободил его господь, вывел из
смрадной темницы тела, созданного врагом... Поняла?
- Кажется, немного понимаю,- думчиво ответила Дуня.- Но как же
вступают в эти духовные супружества?
- Разумеется, они не так совершаются, как браки язычников,- ответила
Варенька.- Нет ни предложений, ни сватовства, никаких обрядов. Нет даже
выбора. Сам дух указывает, кому надо соединиться, кому из двух составить
одно. Тут тайна великая!.. Знаю я ее, испытала, но теперь больше того, что
сказала, тебе открыть не могу.
Весь день после этого разговора Дуня была сама не своя. Много думала
она о том, что узнала от Вареньки, мысли роились у ней, голова кругом шла.
Почти до исступленья дошедшая восторженность овладела ею.
Меж тем Варенька рассказала Луповицким и Марье Ивановне о разговоре с
Дуней. Вовлеченную в сети девушку на весь вечер оставили в покое одну -
пусть ее думает и надумается.
- Кажется, овечка на пажить готова,- сказала Варвара Петровна.- Когда
ее приведем?
- До привода надо ей побывать на соборе,- сказал Николай Александрыч.-
Да и не все вдруг обнаруживать.
- Кажется, завтра и Лукерьюшка из Маркова в богадельню придет,-
сказала Варвара Петровна.- Надо и ее уговорить. Кажется, в ней много и силы
и духа.
* * *
У Варвары Петровны было большое хозяйство - скотный двор, тонкорунные
овцы, огромный птичник, обширные, прекрасно возделанные огороды, а за садом
возле рощи вековых густолиственных лип большая пасека.
Все было в таком порядке, что из соседей, кто ни взглянет, всяк
позавидует. Полевое хозяйство в Луповицах также шло на славу, хоть и велось
старинным трехпольным порядком и не было заведено хитрых заморских машин.
Оба брата редко-редко, бывало, когда выедут в поле или на ригу, а меж тем
ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть земля была и не лучше соседской.
На садовые плоды тоже никогда почти не бывало неурожая, в реке и в озерах
рыбы налавливалось чуть ли не больше, чем в целом уезде, о лесных порубках,
потравах, прорывах мельничных плотин и слухов не бывало. Народ в имении
Луповицких был хоть не богат, но достаточен. Все были богомольны, каждый
праздник в церкви яблоку бывало негде упасть, воровства и пьянства почти
вовсе не было, убийств и драк никогда. И ни малейшей от господ строгости.
Все мужики, жены и дочери их барской грозы никогда не видывали, даже
сурового слова от них не слыхивали. Луповицкие считали крепостных своих за
равных себе по человечеству и, говоря с ними, звали их Иванушкой да
Романушкой, Харламушкой да Егорушкой, а баб и девок - Маланьюшкой,
Оленушкой, Катеринушкой (Хлысты своих и тех из непосвященных, что по
общественному положению ниже их, всегда зовут ласкательными полуименами.).
Завидовали Луповицким соседи и не могли придумать, отчего у них все
спорится. Сами летом они каждый день с утра до ночи в поле, за всякой
безделицей следят зорко, каждое яблоко у них на перечете, а все ровно
ветром метется - нейдет в прок, да и полно. И народ совсем иной у них, чем
у Луповицких, избаловался донельзя, воров не оберешься, пьяниц не
перечтешь, лень, нищета в каждом доме. А, кажется, все держится строго -
всякая вина виновата. "Тут не без колдовства,- говаривали соседи про
Луповицких,- отец, был фармазоном, зато на старости лет и в монастырь попал
грехи замаливать. А что фармазонство, что чернокнижье - одно и то же. Пошло
от колдуна Брюса и досель не переводится, проклятое. Сынки по стопам
родителя пошли, яблочко недалеко от яблони падает, такие же фармазоны. С
бесами знаются. Чему ж тут дивиться, что им удается все? Сатана на послугах
- а такого работника не всякий наймет... Зато каково-то будет им, как на
том свете очутятся в лапах у теперешних работников! Другую песню запоют!"
То особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии
отшельниками живут - ни псарни, ни отъезжих полей, ни картежной игры, ни
безумной гульбы, ни попоек. Два-три раза в году зададут обед - и баста, а
сами ни к кому ни ногой... Как ни досадовали соседушки, как ни честили они
Луповицких, а ихних обедов не пропускали. Хоть и противно было Луповицким,
а все-таки сзывали они изредка соседей на кормежку - иначе нельзя, не
покормишь - как раз беду накачают.
Рано поутру осмотрев хозяйство, Варвара Петровна с пасеки пошла в
богадельню. Устроенная ею женская богадельня стояла в самом отдаленном углу
сада и была обсажена кругом густым вишеньем. Только крыша виднелась из-за
кустов, а окна совсем были закрыты вишневыми деревьями, оттого в комнатах
даже и в летние дни был постоянный сумрак. Одна комната была во всю длину
дома, и в ней, как в крестьянских избах, вдоль стен стояли скамьи. В
переднем углу, как водится, киот с образами, рядом на стене "Распятие
плоти"
("Распятие плоти" - печатная мистическая картина, в особенности
любимая хлыстами. Изображается распятый на кресте монах с замком на устах,
с открытым сердцем в груди, в руках у него чаша с пламенем, а по сторонам
диавол и мир, в виде вооруженного человека с турецкой чалмой на голове,
стреляющего из лука в монаха, от его рта лента, на ней написано: "Сниди со
креста". В Чернухинском ските на Керженце (поповщинского толка) было такое
изображение, писанное на доске; оно стояло в часовне в виде местной
иконы.), "Сошествие благодати" ("Излияние благодати" рисуется красками от
руки, оно изображает отрока в белой рубашке с поднятыми к небу руками и
очами. В небесах изображен окруженный ангелами святой дух в виде голубя,
изливающий на отрока благодать в виде сияния и огненных языков.) и два
портрета каких-то истощенных бледноликих людей. Комната эта называлась
"столовою", хоть в ней ни посуды, ни других домашних вещей не было видно.
Сзади столовой, от конца дома до другого, был коридор, а из него двери в
темные кельи. Их было семь, и в каждой жило по женщине. К богадельне
примыкала пристройка, там была стряпущая, еще три кельи и множество
чуланов.
Войдя в столовую, Варвара Петровна села у окна, и к ней медленным
шагом одна за другою подошли семь женщин. Все были одеты в черные сарафаны
и повязаны черными платками. Ни серег, ни даже медных пуговиц, обыкновенно
пришиваемых к бабьим сарафанам, ни у которой не было. Четыре женщины были
пожилые, три помоложе, одной по виду и двадцати лет еще нельзя было дать. У
всех в лице ни кровинки, глаза тусклые, безжизненные, не было видно в них
ни малейшего оживленья. Ровно мертвецы из своих могил пришли на поклон к
Варваре Петровне.
Одна за другой подходя к барыне, они с ней целовались.
- Здравствуй, сестрица,- обращалась к каждой из них Варвара Петровна.
- Здравствуй, Варварушка,- каждая ей отвечала. Затем уселись на
скамьях по ту и другую сторону от Варвары Петровны.
- Ну что, Матренушка, как тебя государь святой дух милует?- обратилась
Варвара Петровна к сидевшей возле нее старушке.
- Милует, Варварушка, милует. В нем, государе, каждый день пребываю.
Велика милость, голубушка, велика благодать! - поникнув головой, отвечала
старушка.
- Что дочка твоя духовная? - спросила Варвара Петровна, с ласковой
улыбкой взглянув на севшую одаль молоденькую девушку.
- Приобыкает, Варварушка, приобыкает помаленьку, другиня моя,-
отвечала Матренушка.- Нельзя вдруг - не сразу благодать-то дается... А
скоро можно будет ее и к "приводу",- шепотом примолвила Матренушка,
наклонясь к уху Варвары Петровны.- Совсем на пути, хоть сейчас во "святой
круг" (Нечто вроде хоровода пляшущих или вертящихся хлыстов.), родимая.
- Доброе дело, спасённое дело, Матренушка,- отвечала Варвара
Петровна.- Приведет господь, так дён этак через десять, что ли, разом двух
приведем.
- Еще-то кого? - спросила Матренушка.
- А ту девицу, что гостит у нас,- сказала Варвара Петровна.- С Волги,
купеческая дочь, молоденькая, еще двадцати годов не будет, а уж во многом
искусилась, знает даже кой-что и про "тайну сокровенную".
- Не та ли, что с Марьюшкой приехала? - спросила Матренушка.
- Та самая,- ответила Варвара Петровна.- Сам Николаюшка долго к ней
приглядывался и говорит: велик будет сосуд.
- Хорошее дело, Варварушка, дело хорошее,- сказала Матренушка.- А
родители-то ее? Тоже пойдут по правому пути?
- Не пойдут,- отвечала Варвара Петровна.- Матери у ней нет, только
отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает - прежде он
был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего - мало ль
староверов на праведном пути пребывает, человек-то не такой, чтобы к божьим
людям подходил. Ему бог - карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и
лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви
нет у него.
Под эти слова растворилась дверь, и в столовую вошла молодая
крестьянская девушка, босая и бедно одетая. Истасканная понева из ватулы и
синяя крашенинная занавеска
(Понева в Рязанской, Тамбовской, Тульской, а отчасти и в Курской
губерниях - юбка из трех разнополосных полотнищ. Ватула или ватола - самая
грубая деревенская ткань в Рязанской, Тамбовской и Воронежской губерниях.
Основа ватулы из самой толстой пряжи, уток - из скрученных льняных
охлопков. Идет больше на покрышку возов, на подстилку и на одеяла. То же
самое, что рядном или веретьем по другим местам зовется. Занавеска -
передник с лифом и рукавами. Иногда, особенно у бедных, она прикрывает
только зад и бока женщины.) были у ней заплатаны разноцветными лоскутками.
В одной руке держала она лукошко грибов, в другой - деревянную чашку с
земляникой.
- Здравствуй, Лукерьюшка, здравствуй, родная,- приветливо молвила ей
Варвара Петровна.- Как поживаешь, красавица?
- Все так же,- тихим, робким голосом сказала Лукерьюшка и, подойдя к
Варваре Петровне, подала ей грибы и ягоды, примолвив: - Не побрезгуйте.
- Спасибо, родная, спасибо,- ласково ответила Варвара Петровна и
поцеловала Лукерьюшку.- Поставь на скамейку, а ужо зайди ко мне, я тебе за
этот гостинец платочек подарю, а то вон у тебя какой дырявый на голове-то.
- Не жалуйте платка, Варвара Петровна,- с горькой, жалобной улыбкой
сказала Лукерьюшка.- Тетенька отнимет, Параньке отдаст.
- Жаль мне тебя, сиротку бедную... Тяжело у дяди-то? - спросила
Варвара Петровна.
- Как же не тяжело? - с глубоким вздохом молвила Лукерьюшка.- В
дому-то ведь все на мне одной, тетенька только стряпает. Дров ли принести,
воды ль натаскать, огород ли вскопать, корму ли коровушке замесить, все я
да я.
- Что же нейдешь сюда, под начал к Матренушке? - спросила Варвара
Петровна.- И сыта бы здесь была, и одета, и обута, и никогда работы на тебе
не лежало бы.
- Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же
можно из дядина дома уйти? - пригорюнившись, с навернувшимися на глазах
слезами, сказала Лукерьюшка.- Намедни по вашему приказанью попросилась было
я у него в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи,
говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя.
Сначала, говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст бог, так
сделаю, что будешь жить своим домком...
- Замуж прочит тебя? - спросила Варвара Петровна.
- Не знаю, что у него на разуме,- отвечала Лукерьюшка.
- А самой-то охота замуж идти? - спросила старая Матренушка.
- Где уж мне об этом думать! Кто нынче возьмет бесприданницу? -
отвечала Лукерьюшка.
- И сыщется, так не ходи,- строго сказала Матренушка.- Только грех
один. Путного мужа по твоему сиротству и по бедноте тебе не найти,
попадется какой-нибудь озорник, век будет над тобой потешаться, станет пить
да тебя же бить, ломаться над тобой: "То сделай да это подай, это не ладно,
да и то не по-моему!"... А все из озорства, чтобы только над тобой
надругаться... С пьянства да с гульбы впутается в нехорошие дела, а ты
должна ему будешь потакать да помогать - на то жена. Узнают, раскроется
дело - угодишь с ним, куда ворон костей не заносит... А в богаделенке-то не
такая б тебе жизнь была. Была бы ты здесь человек божий, все бы тебя
почитали, и денежки бы завелись у тебя, а работы да заботы нет никакой.
Знай только молись да душеньку спасай.
Призадумалась Лукерьюшка. Хотелось ей привольной жизни, хотелось
отдохнуть от тяжкой, непосильной работы у дяди.
- Дяденька-то не пустит,- со слезами, жалобно она промолвила.
- Пустит ли он даровую работницу! - сказала старая Матренушка.- Да ты
пришита, что ли, к нему?.. Какой он тебе дядя? Внучатным братом твоей
матери доводился. И родства-то между вас никакого нет, хоть попа спроси, и
он то же скажет. Сиротинушка ты одинокая, никого-то нет у тебя сродничков,
одна сама, как перстик,- вот что... Как же может он насильно держать тебя
на работе? Своя у тебя теперь воля... Набольшего над тобою нет.
- Не пустит,- чуть слышно промолвила Лукерьюшка.
- А как он не пустит-то? - сказала Матренушка.- Что у тебя пожитков,
что ли, больно много? Сборы, что ли, долгие у тебя пойдут? Пошла из дому по
воду, а сама сюда - и дело с концом... Да чего тут время-то волочить -
оставайся теперь же. Барыня пошлет сказать дяде, чтоб он тебя не ждал. Как,
Варварушка, по-твоему? - прибавила она, обращаясь к Варваре Петровне.
- Что ж? Это можно,- сказала Варвара Петровна.- Оставайся в самом
деле, Лукерьюшка.
- Боязно мне,- вздрогнув, промолвила оторопелая девушка.
- Чего боишься?.. Кого?..- вскликнула Матренушка.- Дяди, что ли, али
тетки? Так уж сказано тебе, что нет у них над тобой власти. Плюнь на них,
да и все тут.
- Прибьет тетенька-то...- шепотом сказала Лукерьюшка.
- Руки коротки - сюда не досягнут,- заметила Матренушка.- Ты то пойми,
под чьей защитой будешь жить. Господа-то ведь сильней твоего дяди.
- Скажет за хлеб за соль не заработала...- молвила Лукерьюшка, утирая
рукавом слезы.
- Мало ль что скажут, да ведь на всякий сказ есть свой приказ,-
сказала Матренушка.
- Намедни как сказала я ему, что зовут меня в Луповицы за старушками в
богадельне ходить, так и дядя и тетка так развоевались, что даже
страшнехонько стало, - молвила Лукерьюшка.- "Судом, говорят, тебя
вытребуем, никому, говорят, не уважим".
- Пустые речи,- молвила Матренушка.- Напугать только хотели. Не бойся,
не выдадут. Так али нет, Варварушка?
- Конечно, не выдадим,- отозвалась Варвара Петровна.- Нечего в самом
деле тебе, Лукерьюшка, слушать ихние угрозы. Ну еще в самом деле родной бы
дядя был, а то и сродником-то он тебе не доводится.
- Грозится дядя-то: "Господам, говорит, своим стану жалобиться, чтобы
взяли из Луповиц ихнюю девку",- сказала Лукерьюшка.
- Я у Оброниных тебя выкуплю - будешь моя,- молвила Варвара Петровна.-
С Оброниным, с Михайлом Григорьевичем, с барином вашим, в ладах живем.
- Чего ж тебе еще, глупенькая? - подхватила Матренушка.- Целуй ручку,
благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и не
думай ходить - вот что. Живи с божьими людьми; в миру нечего тебе делать.
Здесь будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не
станет, битья ни от кого не примешь, брани да попреков не услышишь, будешь
слезы лить да не от лиха, а ради души спасенья.
Колебалась Лукерьюшка, но когда все пристали к ней с уговорами,
выхваляя богадельню, где нет ни холоду, ни голоду, есть во что одеться,
есть во что обуться, а жизнь ровно у птицы небесной - о завтрашнем дне и
помышленья не имей, она согласилась остаться.
Выйдя из богадельни вдвоем с Матренушкой, Варвара Петровна сказала ей:
- Приучай ее помаленьку, учи, испытывай...
- Будет она, Варварушка, на корабле, безотменно будет. Об этом,
голубушка, не беспокойся. Скоро уготоваем девицу к божьему делу...- сказала
Матренушка.- Когда собранье-то думаете сделать?- спросила она.- Надо бы
поскорее. Ох, как бы надо-то - давненько уж я не радела.
- С той субботы на воскресенье, думаю, соберемся,- отвечала Варвара
Петровна.- Приводи Лукерьюшку-то.
- Приведу, Варварушка, приведу, моя родная. Как не привесть? Пущай
приобыкает... Прощай, голубушка, прощай.
- Прощай,- сказала Варвара Петровна и медленными шагами пошла в дом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Кормщик корабля возвестил верным-праведным, что в ночь с субботы на
воскресенье будет собор. С радостной вестью Варвара Петровна поспешила к
своим богаделенным и велела им, готовясь к великому делу, пребывать в
посте, молитве и душевном смирении. Велела в субботу, как только
смеркнется, приходить ко вратам сионской горницы и пребывать там в
благоговейном молчанье, пока не отверзутся врата истинной жизни и не
снимется завеса с сокровенной тайны. Наказывала Варвара Петровна
Матренушке, приводила б она и Лукерьюшку, пусть ее поглядит, как радеют
господу верны-праведные. Сказала Варвара Петровна про собор и двум своим
наперсницам: старой ключнице Прохоровне, что за нею еще в няньках ходила,
да Серафимушке, молодой, но невзрачной и сильно оспой побитой горничной
Вареньки.
Сам Николай Александрыч объявил "сионскую весть" дворецкому Сидору
Савельеву, что без малого сорок годов, еще с той поры, как молодые барчата
освободились от заморских учителей, находился при нем безотлучно. Сказал
Николай Александрыч и пасечнику Кирилле Егорову, старичку седенькому,
приземистому, что принят был в корабль еще покойником Александром
Федорычем. Не часто "ходил в слове" Кирилло, зато грозно грехи обличал,
громом гремел в исступленном восторге, в ужас и трепет всех приводил, в
иное же время ни с кем почти не говаривал, редко кто слово от него слово от
него слыхал. Тих был и кроток, на все безответен, из пасеки ходу ему только
и было - в церковь на каждую службу да в сионскую горницу на раденья.
За три дня до собранья призвал к себе Николай Александрыч конторщика
Пахома Петрова. Был тот конторщик человек пожилой, немногим помоложе
господ, грамоте знал, силен был в счетоводстве, вел книги по имению и
служил правой рукой Андрею Александрычу по управленью деревнями. Целые дни
корпел он в вотчинной конторе, но, ежели случалось послать куда-нибудь по
делам, всегда его посылали; ловкий был человек, во всяких случаях находчив,
умел обращаться с людьми, умел и дела обделывать с ними. Пахома рассылал
Николай Александрыч и к божьим людям с вестями о днях, назначенных для
раденья.
- Надо потрудиться, Пахомушка,- говорил он ему,- объезжай святую
братию, повести, что в ночь на воскресенье будет раденье. В Коршунову
прежде всего поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль в Порошино заверни к
дьякону, потом к Дмитрию Осипычу, а от него в город к Кисловым поезжай.
Постарайся приехать к ним засветло, а утром пораньше поезжай в Княж-Хабаров
монастырь за Софронушкой.
- Не натворил бы он опять чего-нибудь,- молвил Пахом.
- А что?
- Да как в тот раз,- сказал Пахом.- В радельной рубахе к попу на село
не побежал бы. Долго ль до огласки? И то, слышь, поп-от грозил тогда: "До
архиерея, говорил, надо довести, что у господ по ночам какие-то сборища
бывают.. и на них монахов в рубахи тонкого полотна одевают".
-Хорошенько надо смотреть за ним, с глаз не спускать,- молвил на то
Николай Александрыч.- А без Софронушки нельзя обойтись, велика в нем
благодать - на соборах ради его на корабль дух свят скоро нисходит.
- Не для словес на святой круг принимаем его, а того ради,
что при нем благодать скорее с неба сходит.
- Говорит-то всегда такое непонятное - смущает иных,- заметил Пахом.
- Рассуждать о странных и непонятных словах, Пахомушка, нам с тобой не
приходится, и смысла в них искать не следует,- молвил Николай Александрыч.-
Сказано: "Аще неблагоразумные, невразумительные значит, слова кто говорит
на собрании верных языком странным и непонятным - как узнают, что он
говорит? Будет он на воздух глаголющ..." А ежели я, или ты, или другой кто
не понимаем странного языка, то глаголющий для нас все одно что иноязычный
чужестранец. Как поймем его? А что Софронушка угодное духу творит и угодное
ему на соборах глаголет, так и об этом сказано: "Ежели кто в собрании
верных на странном, непонятном языке говорит, не людям тот говорит, а богу.
Хоть его никто не понимает, а он все-таки тайны духом говорит" (I. Коринф.,
гл.14. ).
Сомнительно покачал Пахом головою и, немного помолчав, сказал Николаю
Александрычу:
- К игумну-то письмецо, что ли, пожалуете? Без того не пустит.
- Как к нему писать? - молвил в раздумье Николай Александрыч.- Дело
неверное. Хорошо, если в добром здоровье найдешь его, а ежели запил? Вот
что я сделаю,- вложу в пакет деньги, без письма. Отдай ты его если не
самому игумну, так казначею или кто у них делами теперь заправляет. А не
отпустят Софронушки, и пакета не отдавай... А войдя к кому доведется -
прежде всего золотой на стол. "Вкладу, дескать, извольте принять". Да
опричь того, кадочку меду поставь. С пуд, хоть, что ли, возьми у
Прохоровны.
И, подавая Пахому запечатанный пакет и золотой, Николай Александрыч
примолвил:
- Отправляйся же. Покров божий над тобою!.. Молви конюху Панкратью,
заложил бы тебе рыженькую в таратайку... Спеши, пожалуйста, Пахомушка.
Завтра к вечеру жду тебя. А о Софронушке не от меня проси, Марья Ивановна,
мол, приехала и очень, дескать, желает повидать его. Ее там уважают больше,
чем нас с братом; для нее отпустят наверно...
И через час Пахом на рыженькой кобылке ехал уж возвещать божьим людям
радость велию - собирались бы они в Луповицы в сионскую горницу, собирались
бы со страхом и трепетом поработать в тайне господу, узреть свет правды
его, приять духа небесного, исповедать веру истинную, проникнуть в тайну
сокровенную, поклониться духом господу и воспеть духу, и агнцу песню новую.
* * *
С поля на поле от Луповиц, в котловине, над безводной летом речкой
раскинулась деревня Коршунова.
Еще за три часа до полудня Пахом был уж там. Проехав улицей в конце
деревни, своротил он направо, спустился по косогору в "келейный ряд", что
выстроен курмышом (Курмыш - ряд изб, построенных не улицей, а односторонкой
на окраине селения, иногда даже за околицей. Келейным рядом в Нижегородской
губернии и в соседних с нею зовут особый ряд избушек, вроде курмыша, где
живут бестягольные, одинокие, солдаты, солдатки, а также вдовы и девки,
склонные к отшельничеству, к иночеству, ко хлыстовщине. ) возле овражка.
Там остановил он свою рыженькую у низенькой, старенькой, набок скривившейся
избушки. Ворота были заперты. Пахом постучал в окошко, отклика нет.
Бежит мимо девочка подросток с кузовками в руках.
Спрашивает у нее Пахом:
- Куда, красавица?
- В лес по грибы да по ягоды,- бойко отвечала ему девочка.
- Из коего дома? - спросил Пахом.
- У тетушки, у келейницы Катерины в сиротах живу,- молвила девочка.
- Семена Иваныча знаешь?
- Как не знать дедушки Семенушки? - улыбнулась девочка.- С тетушкой он
в любви да в совете, в келью к нам похаживает, божественны книги
почитывает.
- Что ж он? Ушел, что ли, куда из деревни? - спросил Пахом.
- На огороде работает, гряды полет. Завороти за угол-от, видно оттоль.
- Спасибо, девонька, спасибо,- молвил Пахом и, привязав рыженькую у
ворот, пошел по указанью.
Над грядкой капусты наклонился восьмидесятилетний старик, седой как
лунь, приземистый и коренастый. Полет он грядку, а сам что-то вполголоса
напевает. То был отставной матрос Семен Петров Фуркасов. Тридцать лет с
годом служил он в ластовых экипажах в Кронштадте и там вступил в корабль
божьих людей. Много было тогда матросов, даже и офицеров, принявших тайну
сокровенную. Сначала из любопытства хаживал в их собрании Фуркасов и в
"братском обществе" (Так назывались сходбища хлыстов, бывавшие в
Кронштадте, на Низкой Широкой улице, в доме Родионова.) сошелся с пророком
Яковом (Яков Андреев Кушеревский, хлыстовский пророк - матрос, находившийся
постоянно на вестях у корабельного мастера. ) и был им увлечен в
хлыстовскую веру. С Яковом Фуркасов езжал в Зеленецкий монастырь к старцам
Пармену и Савватею (Зеленецкий монастырь в Петербургской губернии. В нем
бывали хлысты, даже евнухи. Инок Савватий - в мире Софон Авдеев Попов,
родом из Моршанского уезда, в молодости (в 1775 году) за сектаторство
сеченный публично батогами и сосланный в Динаминд. Он с иноком Парменом
увлек в секту самого зеленецкого архимандрита.), бывал с ними на сходбищах
у Фролова в Царской Славянке (Царская (прежде Графская) Славянка близ
Царского села. Там у купца Якова Фролова бывали хлыстовские сходбища.), у
купца Ненастьева в Петербурге (В Басковом переулке. Дочь купца Ненастьева,
Вера Сидоровна, была пророчицей и в ненастьевском корабле и у К. Ф.
Татариновой.), а подружившись с пророком Никитушкой (Никитушка (Никита
Иванов Федоров) - солдат, музыкант первого кадетского корпуса, был пророком
сначала в корабле Ненастьева, а потом у Татариновой, где благодаря хлыстам
из высокопоставленных лиц получал чины. И он и жена его за сектаторство
сосланы были в новгородские монастыри.), был принят в сионскую горницу
Татариновой. Там познакомился он со стариком Луповицким и с его женою. И
когда генерал завел в Луповицах "дом божий", Фуркасов вышел в отставку и
поселился на родине, в деревне Коршуновой, что была от Луповиц с поля на
поле. Тут он сделался одним из самых первых участников на соборах
Луповицкого. Усердно радел на них престарелый матрос, и божьи люди
надивиться не могли, как это он, такой дряхлый, с переломленной на
государственной службе ногой, скачет, пляшет, кружится, ровно молоденький.
"Свят дух укрепляет его, свят дух его водит",- говорили они.
- Христос воскрес! - сказал Пахом Фуркасову и поклонился ему до земли.
- Христос воскрес! - отвечал матрос и тоже до земли поклонился.
Сказал ему Пахом, зачем приехал. Ровно малый ребенок давно желанному
гостинцу, обрадовался старый матрос.
- Пора бы, давно бы пора Николаюшке парусами корабль снарядить,
оснастить его да в Сионское море пустить,- радостно сказал он Пахому.- Вот
уж больше шести недель не томил я грешной плоти святым раденьем, не святил
души на божьем кругу.. Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам в
Луповицы... Апостольски радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной
вести. Поклон до земли духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе, мол,
дело затеял ты, старик Семенушка очень, дескать, тому радуется...
- Тебе бы, Семенушка, в Луповицы-то накануне пожаловать. Переночевал
бы у меня, голубчик... Поговорили бы с тобой, побеседовали, прославили бы
божию милость и чудеса господни,- сказал Пахом.
- Ладно,- ответил матрос.- Рад гостить у тебя, Пахомушка, рад и
побеседовать, духом святым с тобой, духовный братец, утешиться. А теперь
пойдем-ка в келью да потолкуем, сколько господь нам беседы пошлет.
Келья у Фуркасова была маленькая, но светлая и держалась чисто,
опрятно. В божнице стоял литой из меди крест да три образа - спасителя,
богородицы, Иоанна Предтечи. Под божницей лежали пять-шесть книг и
небольшой запас восковых свеч. На стене "Распятие плоти".
Введя гостя в келью, Фуркасов накрыл стол скатерткой, поставил на нее
деревянную чашку с медом, горшок молока да белый ровно снег папушник. Затем
стал просить гостя преломить хлеб и, чем господь послал, потрапезовать.
- Много ль на соборе-то божьих людей чаете? - спросил за трапезой
матрос у Пахома.
- Человек двадцать будет, а может, и больше,- ответил тот.- Домашних
пятнадцать, ты, Семенушка, дьякона стану звать, Митеньку, Кисловых, в
монастырь по Софронушку еду.
- Малится божие стадо, малится,- грустно покачав головой, промолвил
Фуркасов.- Много больше бывало в прежние годы. С той поры, как услали
родимого нашего Александрушку, зачал наш кораблик умаляться. При
Александрушке-то, помнишь, иной раз святых праведных по пятидесяти и больше
вкупе собиралось... В двух горницах зараз радели - в одной мужеск пол, в
другой женский. А подула-повеяла погодушка холодная, признобила-поморозила
зелен божий сад.
- Да,- с тяжелым вздохом молвил Пахом.- Великой злобой дышат духи
поднебесные, злобные начальники, власти вражие, миродержатели тьмы века
сего. Как противустать им в день лютый?.. Как их преодолеть?.. Как против
них устоять?..
- И духом и умом надо молиться духу святому. Пой ему духом, пой и
умом. Только тем и победишь злобу лукавого,- подняв седую голову,
восторженно сказал Фуркасов... Ведь мы сыны света, Пахомушка, сыны дня, не
стать же нам спать да дремать, как язычникам... Мы дети дня и света, они
сыны ночи и тьмы... Их дело спать, нам же подобает бодрствовать и
трезвиться... Тем только и победим врага, тем только миродержатель тьмы
века сего и посрамится от светло сияющего зрака людей божиих... Со всех
сторон видим козни супротивника, хочет он нас обокрасть, и аще возможет, то
и погубить... Но не дает отец небесный в обиду своих детушек. Дарует
милость, оградой оградит, покровом святым покроет нас...
* * *
С час времени беседовал Фуркасов с Пахомом, наконец они расстались.
Резвая кобылка с конюшни Луповицких быстро побежала в соседнее село
Порошино. Там на поповке (Поповка - слободка близ церкви, где живет
сельское духовенство. Если при церкви нет крестьянских домов, а одни только
поповские, поселок зовется погостом. ), возле кладбища, стояла ветхая
избенка дьякона Мемнона Панфилова Ляпидариева. Возле нее остановился Пахом
Петрович.
Мемнон прежде служил в соборе уездного городка, потом за какую-то
провинность был уволен за штат. В чем состояла провинность его, никто
хорошенько не знал. Одни говорили, что владыка, объезжая епархию, нашел у
него какие-то неисправности в метриках, другие уверяли, будто дьякон явился
перед лицом владыки на втором взводе и сказал ему грубое слово, третьи
рассказывали, что Мемнон, овдовев вскоре после посвященья, стал "сестру
жену водити" и тем навел на себя гнев владыки. Близко знавшие Ляпидариева
говорили, что все это неправда.
С архиереем Мемнон учился в одних классах. Прошли многие годы - вдовый
дьякон служил себе да служил, а товарищ, его, постригшись в монахи и затем
подвигаясь дальше и выше, сделался на родине владыкой. Сильно возрадовался
тому Мемнон. Зароились в голове его золотые мечты, спит он и видит, как бы
скорей повидаться со старым товарищем. Увидались наконец...
Мемнон был скор на язык, молвил владыке нечто неугодное, и с той поры
черная полоса началась в его жизни. Его уволили за штат. В Порошине, где в
прежние годы отец Мемнона был священником, оставалась ветхая его избенка.
Там и поселился заштатный дьякон. Другой бы на его месте спился с кругу
либо пустился во вся тяжкая, но он не упал духом. При веселом, шутливом и
крайне беспечном нраве он относился к превратностям судьбы бесстрастно и
оттого не знал ни горя, ни печали.
Прожив последние, что оставались от дьяконства, деньжонки, Мемнон
должен был идти по миру; в это время об его судьбе узнали Луповицкие.
Николай Александрыч, убедившись, что это был человек для него подходящий,
звал его к себе, предлагая и стол, и квартиру, и все, что ему понадобится.
Мемнон не согласился, но коротать время в беседах с Луповицким был рад,
живал у них по неделям, беседуя о созерцательной жизни, о спасении души, об
умерщвлении плоти и осыпая насмешками монашество, доставалось, впрочем, и
белому духовенству.
Дал ему Николай Александрыч мистических книг, и пытливый ум Мемнона
весь погрузился в них. Года через два пожелал он войти в общество
сокровенной тайны и был "приведен". Со страстной пылкостью предался Мемнон
учению людей божиих, усердно исполнял их обряды, но не всегда мог совладать
с собой - нет, нет, да и отпустит какое-нибудь словечко на соблазн святым
праведным. Все они, сами даже Луповицкие, смотрели на его выходки, как на
юродство Христа ради, и нимало не соблазнялись. Привыкнув к дьяконству,
Мемнон нередко нарушал заведенный на раденьях порядок пением церковной
песни, а не то пустится в присядку во время раденья либо зачнет ругать, кто
ему подвернется. Но и это люди божьи почитали юродством и в выходках
Мемнона думали видеть неизреченную тайну.
Палит июньский зной. Солнце только что своротило с полудня и льет с
безоблачного неба на землю обильные потоки ослепительного блеска и
нестерпимого, жгучего жара. По всему Порошину тихо, безмолвно, ни ветерок
не потянет, ни воробушек не чиликнет, ни ласточка не прощебечет. Душно,
чуть можно дышать - все примолкло, все притихло. Облитые потом на утренней
полевой работе, крестьяне, пообедавши чем бог послал, завалились
часок-другой соснуть, кто в клети, кто в амбаре, кто на погребице. Высунув
языки и тяжко дыша, приютившиеся в тени собаки ни одна не тявкнет - все
спят, свернувшись в кружок. Лишь изредка в какой-нибудь избе послышится
слабый голосок сонного младенца и затем скрип оцепа зыбки - то полусонная
мать укачивает своего ребенка. Издали по временам доносятся веселые клики,
резкий хохот и пронзительный визг резвой, шумной гурьбы купающихся в пруде
ребятишек. Изредка пропищит парящий в поднебесье ястреб; зорко следит он,
не задремал ли где в прохладной тени оплошный, но годный на обед цыпленок.
И на поповке все тихо, лишь из крайней, ближайшей к кладбищу избенки через
растворенные окна несутся громогласные густые звуки здорового баса. Кто-то
распевает духовное.
У той избенки остановился Пахом. Вошел в калитку, растворил ворота и,
поставив рыженькую в тени крытого двора, по скривившемуся крылечку без
перил и без двух ступенек вошел в тесную, грязную кельенку. Там, задрав
ноги кверху и ловя рукой мух, осыпавших потолок и стены, лежал спиной на
лавке, в одной рубахе, раскосмаченный дьякон Мемнон и во всю мочь распевал
великий прокимен первого гласа: "Кто бог велий, яко бог наш..." Прерывал он
пение только руганью, когда муха садилась ему на лицо либо залезала в нос
или в уста, отверстые ради славословия и благочестного пения.
- Христос воскрес! - входя в избенку, сказал Пахом.
- "Ты еси бог творяй чудеса!" - допел дьякон прокимен и, лениво
привстав на лавке, молвил: - ну, Христос воскрес!.. Эку жару бог послал,
яйца на солнышке в песке пеку. Вечор вкрутую испек на завалинке. Что
хорошенького?
- Заехал навестить тебя, Мемнонушка,- сказал Пахом.- На воскресенье
будет у нас собранье. Придешь, что ли?
- Приду,- ответил дьякон,- чаю давно не пивал. Скажи там: целый бы
самовар на мою долю сготовили.
Новую песню зато вам спою. Третий день на уме копошится, только надо
завершить.
- Та только песня богу угодна и приятна, что поется по наитию, когда
святый дух накатит на певца,- сказал Пахом.- А что наперед придумано, то не
годится: все одно, как старая, обветшалая церковная песня.
- Зато выходит складней,- молвил дьякон.- Так в субботу приходить?
- В субботу,- ответил Пахом.
- Жарко,- молвил дьякон.- Хоть бы дождичка.
- Бог-от лучше нас с тобой знает, Мемнонушка, как надо миром
управлять, в кое время послать дождик, в кое время жар, зной и засуху,-
заметил Пахом.- Не след бы тебе на небесную волю жалиться.
Не ответил дьякон, опять лег спиной на лавку, опять задрал ноги и,
глядя в потолок, забасил церковную стихиру на сошествие святого духа:
"Преславная днесь видеша во граде Давидове".
Сколько Пахом ни заговаривал с ним, он не переставал распевать стихиры
и не сводил глаз с потолка. Посидел гость и, видя, что больше ничего не
добьется от распевшегося Мемнона, сказал:
- Поеду я, Мемнонушка. Покров божий над тобою! Дьякон только рукой
махнул.
* * *
Дальше погнал Пахом. Проехав верст пяток реденьким мелким леском,
выехал он на совсем опаленную солнцем поляну. Трава сгорела, озимые
пожелтели, яровые поблекли. Овод тучей носился над отчаянно махавшей
хвостом, прядавшей ушами и всем телом беспрестанно вздрагивавшей рыженькой
кобылкой... Но вот почуяла, видно, она остановку, во всю прыть поскакала к
раскинувшемуся вдоль пруда сельцу всего-то с двенадцатью дворами. За тем
сельцом виднелась водяная мельница, а повыше ее небольшая усадьба одинокого
помещика, отставного поручика Дмитрия Осипыча Строинского.
В молодости служил он в 34-м егерском полку, а в том полку в двадцатых
годах сильна была хлыстовщина. Стоя на зимних квартирах в Бендерах,
Строинский, как сам после божьим людям рассказывал, впал в плотские грехи
и, будучи с самых ранних детских лет верующим и набожным, вдруг
почувствовал в себе душевный переворот. Полная страстей жизнь вдруг
показалась ему гадкою, и он с ужасом стал вспоминать об адских муках,
считая их для себя неизбежными. День ото дня больше и больше приходил
двадцатилетний юноша в умиление, плакал горькими слезами, часто
исповедовался, приобщался и, по наставлению духовника, решился совершенно
изменить образ своей жизни. Наложил на себя пост, стал все ночи напролет
молиться богу, не пропускал ни одной церковной службы. Товарищи над ним
подсмеивались, осыпали набожность его колкостями. Строинский все сносил,
все терпел, не возражая ни единым словом насмешникам и не входя с ними ни в
какие рассуждения. Не утаилось это от солдат, стали они с большим уваженьем
глядеть на молодого поручика.
Раз приходит к нему с приказом по полку известный набожностью
вестовой. Разговорился с ним Дмитрий Осипыч, и вестовой, похваляя его пост,
молитву и смирение, сказал, однако, что, по евангельскому слову, явно
молиться не следует, а должно совершать божие дело втайне, затворив двери
своей клети, чтобы люди не знали и не ведали про молитву. Призадумался
Строинский, сказал вестовому:
- Да ведь в церкви-то молятся же явно.
- Оттого, ваше благородие, внешняя церковь и не дает полного
спасенья,- сказал вестовой.- Господь-то ведь прямо сказал: "Не воструби
пред собою, яко же лицемеры творят в сонмищах и на стогнах, яко да
прославятся от человек". Путь ко спасенью идет не через церковь... Это путь
не истинный, не совершенный... Есть другой, верный, надежный...
- Ты назвал церковь внешнею. Разве есть другая какая-нибудь? - спросил
удивленный Строинский.
- Есть, ваше благородие,- ответил унтер-офицер.
- Какая же это?..
- Внутренняя, ваше благородие,- ответил унтер-офицер.
- Хорошо, ступай,- приказал он унтер-офицеру, и тот ушел.
Смутил он поручика... С неделю Строинский ходил ровно в тумане. Достал
Евангелие и увидал, что в самом деле там сказание о тайне молитвы и что
установлена спасителем только одна молитва: "Отче наш". Поразили его слова
евангелия: "Молящеся не лишше глаголите, яко же язычники, мнят да яко во
многоглаголании услышаны будут, не подобитеся им..." Яко же язычники!.. Яко
же язычники!.. А у нас в церквах молитв сотни, тысячи, по целым часам
читают да поют их. А что поют и что читают, не разберешь. Дьячок что
барабанщик вечернюю зорю бьет. Яко же язычники, яко же язычники!.. Вот кто
мы... Многие молитвы Христом отвержены, и мы язычникам подобимся, читая
много молитв",- так рассуждал поколебленный в основе верований Строинский и
послал за смутившим его унтер-офицером. Тот пришел. Завязалась новая
беседа.
- Ты уверил меня,- сказал поручик.- Читал я Евангелие и увидел, что
твои слова правильны... Но если церковью нельзя спастись, где же верный
путь?
- Знаю я, ваше благородие, "путь прямой и совершенный",- молвил
унтер-офицер.- Идя по тому пути, человек здесь еще на земле входит в
общение с ангелами и архангелами.
- Где ж этот путь? Укажи мне его,- сказал удивленный словами нижнего
чина поручик.
- Есть, ваше благородие, на земле люди святые и праведные... На них
господь животворящий дух святый сходит с небеси,- сказал унтер-офицер.- Он
пречистыми их устами возвещает всем спасение, а кто в сомненье приходит,
чудесами уверяет.
- Где ж такие люди? - со страстным любопытством спросил Дмитрий
Осипыч.
- Много есть таких людей, ваше благородие,- отвечал унтер-офицер.- В
Бендерах есть такие, и в нашем полку есть, только все они сокровенны.
- Кто же в нашем полку? - спросил поручик.
- До времени не могу сказать о том, ваше благородие, а ежели решитесь
вступить на правый путь, открою вам всю сокровенную тайну ,- сказал
унтер-офицер.- Господь утаил ее от сильных и великих и даровал ее разумение
людям простым, нечиновным, гонимым, мучимым, опозоренным за имя Христово...
- Можешь ли довести меня до этой "сокровенной тайны"? - спросил
Строинский.- Можешь ли поставить меня на верный путь ко спасению?
- Могу, ваше благородие,- отвечал унтер-офицер. - Могу, ежели дух
святой откроет на то свою святую волю.
После этого разговора Строинский по целым ночам просиживал с
унтер-офицером и мало-помалу проникал в "тайну сокровенную". Месяцев через
восемь тот же унтер-офицер ввел его в Бендерах в сионскую горницу. Там все
были одеты в белые рубахи, все с зелеными ветвями в руках; были тут мужчины
и женщины. С венком из цветов на голове встретил Строинского при входе
пророк. Грозно, даже грубо спросил он:
- Зачем пришел? Тайны разведывать? Хищным волком врываться в избранное
стадо Христово?
Изумился Дмитрий Осипыч, узнав в пророке капитана ихнего полка Бориса
Петровича Созоновича (Созонович - штабс-капитан 34-го егерского полка, в
1821 году был сослан за ересь в Соловки, где, кажется, и умер. Во время
ссылки ему было всего 22 года.), молодого сослуживца, скоро нахватавшего
чинов благодаря связям. Больше всех насмехался он над постом и молитвами
Строинского, больше всех задорил его, желая вывести из терпенья. Наученный
унтер-офицером, Строинский с твердостью отвечал Созоновичу:
- Душу желаю спасти, а не тайну врагам предать, как Иуда... И сердцем
и душой желаю вечного спасенья. Жажду, ищу.
- На то есть архиереи, на то есть попы и монахи, а я человек
неученый,- возразил Созонович.
Но Строинский настаивал, чтоб допустили его на собранье, а потом и
"привели" бы, ежели будет то угодно духу святому.
- Без надежной поруки того дела открыть тебе нельзя,- сказал
Созонович.- Нельзя и в соборе праведных оставаться. Оставьте нас, Дмитрий
Осипыч. Одно могу позволить вам - посмотрите, чем занимаемся мы, слушайте,
что читаем... Кого ж, однако, ставите порукой, что никому не скажете о
нашей тайне, хотя бы до смертной казни дошло?.. Наученный унтер-офицером,
Строинский отвечал:
- Христа спасителя ставлю порукой.
- Хорошо,-- сказал на то Созонович.- Но в нашем обществе должно ведь
навсегда удалиться от вина, от женщин, от срамословия и всякого разврата.
Можешь ли снести это?.. Если не можешь, тайна тебе не откроется.
На все согласился Дмитрий Осипыч и с клятвою дал обещание. Его
допустили на беседу. Читали на ней "Печерский патерик", сказания о жизни
святых, об их молитвенных подвигах, о смирении, самоотвержении и полной
покорности воле божией... И сам Созонович и другие объясняли читанное, и
Строинскому понравилась тайная беседа хлыстов. Чаще и чаще стал он бывать
на их собраньях, узнал, что такое раденье, и сам стал в скором времени
скакать и кружиться во "святом кругу". С каждым днем больше и больше
увлекался он новою верою... Но вдруг о секте узнали, началось дело,
участников разослали по монастырям, до Строинского не добрались. Тяжко ему
было оставаться в полку после удаления собратьев по вере...
Вышел он в отставку и поселился в маленьком имении своем, в сельце
Муравьевке. Это было в то время, когда генерал Луповицкий, возвратясь из
Петербурга, завел у себя корабль людей божиих. Строинский стал ежедневным и
больше всех любимым гостем генерала, а когда старик попался, Дмитрию
Осипычу опять, как и в Бендерах, посчастливилось. Его даже не заподозрили.
С молодыми Луповицкими Строинский сошелся еще ближе, чем со стариком. Ни
одного собора без него не бывало.
Маленький, чистенький, уютный домик Дмитрия Осипыча со всех сторон
окружен был цветниками. Садоводство и музыка только и остались от прежних
страстей у достигшего полного бесстрастия человека. Летом с утра до вечера
проводил он в саду, долгие зимние вечера за роялью. И в летние ночи нередко
из раскрытых окон его домика лились звуки Гайдна, Генделя, Моцарта,
Бетховена; новой музыки Строинский не любил и говаривал, что никогда не
осквернит ею ни своего слуха, ни пальцев. Вековые дубы и липы,
густолиственные клены, стройные тополи и чинары во множестве росли в саду
Строинского. Плодовые деревья всех возможных сортов разведены были его
руками и содержались прекрасно. Но всего больше заботился Дмитрий Осипыч о
цветах.
Целые рощи высокостволых розанов, красных, белых, желтых, бенгальских,
чайных, моховых и центифольных, росли вкруг его домика, целые рабатки
засажены были разнородными лилиями, нарциссами, тацетами, тюльпанами,
гиацинтами. В трех теплицах содержались редкие растения, полученные большей
частью из старинного луповицкого сада. Имея с маленького именья доход
незначительный, Строинский больше половины его употреблял на растенья. Без
страстей, без прихотей, ведя жизнь, подобную жизни древних отшельников,
питаясь только молоком, медом да плодами и овощами, он почти ничего не
тратил на себя. Одно еще доставляло ему утешение и удовлетворяло
прирожденное чувство красоты и изящества, но оно ничего не стоило. По целым
часам слушал он певчих пташек, а весной целые ночи перекликался с
соловьями. Соловьи заливаются, а он отвечает им звуками рояля, и слезы,
сладкие слезы ручьми текут из очей его.
Дмитрий Осипыч копался в цветниках, пересаживая из ящиков в грунт
летники (Однолетние цветы.), как заслышал конский топот и стук Пахомовой
таратайки. Досадно ему стало, нахмурился. "Кому это нужно мешать мне?"-
подумал он, но, завидев Пахома, тотчас повеселел и радостно засмеялся, как
смеется ребенок, когда после отчаянного, по-видимому, ничем неутешного
плача вдруг сделают ему что-нибудь приятное. Не этим одним Строинский
походил на ребенка, младенческая простота его души и полное незлобие,
детская откровенность, чистота души, не исказившейся в омуте праздных и
суетных страстей, привлекали к нему всех, кто только ни знал его. С
распростертыми объятиями пошел он навстречу Пахому.
- Христос воскрес! - радостно сказал он.
- Христос воскрес! - с ясной улыбкой отвечал Пахом.- Все в трудах, все
за цветочками!
- Люблю, Пахомушка, цветочки, люблю, мой дорогой... Утешают они меня,-
сказал Дмитрий Осипыч.- Налюбоваться не могу на них. И, глядя на цветочки и
любуясь ими, ежечасно славлю и хвалю творца видимых всех и невидимых... Как
он премудростью своей их разукрасил!.. Истинно евангельское слово, что сам
Соломон никогда не украшался столь драгоценными одеждами, как эти господни
созданья... Посмотри, какая свежесть красок, какая нежность в каждом
цветочке... А запах!.. Это они, мои милые, молятся творцу всяческих,
изливают из себя хвалебный фимиам, возносят к небесам его, как кадило, как
жертву хваления.
- А все-таки суета! - едва слышно, но строго промолвил Пахом.-
Конечно, и цветы божья тварь, да все ж не след к ней иметь пристрастье.
Душа, Митенька, одна только душа стоит нашего попеченья.
- Да ведь и душа и цветы одного же создателя творенье. Не от врага же
родились и древа и цветы, как невесту в брачный день украшающие землю,-
возразил Строинский.- Враг только злобу сеет, и потому все творенья его
гадки, мерзки, противны... А взгляни на красоту этих цветочков... Разве они
мерзки, разве противны?
Нет, Пахомушка, и в цветах и в плодах видится великая милость господня
к нам. Любуешься на чистые, прекрасные его творения, а трудясь над ними до
поту лица, как повелено первому человеку, с любовью лобызаешь край
господней ризы...
- Нет, Митенька, не так говоришь,- возразил Пахом.- Особенно про
невест да про брачные дни не то чтоб говорить, но и в помышленье не след
держать!.. Опричь души, что мы ни видим, что ни слышим, все от врага. Душа
только дорога нам, тело и все ублажающее его - тюрьма души, темница, врагом
согражденная.
Не любить, не ублажать надо эту темницу, а ненавидеть и всеми мерами
сокрушать ее. По-настоящему, человеку-то божьему не след бы и глядеть на
видимый мир. Слеп и глух должен быть праведник ко всему тленному...
Довольно с него заботы и о душе... И ту помоги бог управить - а тут еще
суета, мирские попеченья, тщета плотской жизни - один только грех. Нельзя
так, Митенька, нельзя, мой возлюбленный, ежели хочешь нескончаемые веки
предстоять агнцу, пребывать на великой его брачной вечери и воспевать
господу аллилуйю спасения, славу, честь и силу (Апокалипсис, гл. XIX.).
Не отвечал Дмитрий Осипыч - знал он, что упрямого Пахома не
переспоришь. И Пахом замолчал, опустив в землю глаза, не соблазниться бы
как-нибудь пышно расцветшими розами и душистыми пиониями.
- Что новенького? - после недолгого молчанья спросил у него
Строинский.
- Сестрица Марьюшка приехала, девицу с собой привезла, купеческая дочь
- кажется, желает на путь праведный стать. Приезжай в субботу, в ночь на
воскресенье будет собранье. Повестить велел тебе Николаюшка,- сказал Пахом.
- Насилу-то надумал, давно бы пора,- молвил Дмитрий Осипыч.
- Приедешь?
- Как же не приехать! Жаждет душа духа святого, алчет небесной пищи и
новых песен,- сказал Строинский.- Кого еще повещал?
- В Коршунове у матроса побывал, в Порошине у дьякона, от тебя проеду
в город к Кисловым, а от них в монастырь за Софронушкой.
- Чайку не желаешь ли? - спросил Строинский, но Пахом отказался
наотрез.
- Ехать пора, засветло, покамест у Кисловых спать не легли, надо в
город поспеть,- сказал он.- Отдохну маленько у них, да пораньше и в
монастырь. К вечеру завтра надо домой поспеть...
- Выпей хоть чашечку. Успеешь,- уговаривал его Дмитрий Осипыч.
- Нет, Митенька, не должно плоти угождать, когда творишь дело божие,-
сказал, выходя из сада, Пахом.- Кстати ли чаи распивать, когда не успел еще
повестить всю братию?..
И, не слушая уговоров Строинского, спешно влез в таратайку и крупной
рысью погнал со двора. Дмитрий Осипыч к цветочкам воротился.
* * *
Среди необозримых, засеянных хлебом полей стоит уездный городок на
речке, впадающей в Дон в его маловодных верховьях. В сухое время та речка
совсем иссякает, и горожане испытывают всякого рода невзгоды и лишенья от
недостатка в воде. Хоть при каждом почти доме выкопан колодезь, но
колодезная вода жестка и для варки пищи непригодна. Городок бедный, крыт
соломой, по окраинам и в подгородных слободах Казачьей да Солдатской не в
редкость и черные курные избы без трубы, с одним дымоволоком (Волоковое
окно для выхода из избы дыма. ). Улицы прямы, широки, но от малого езду
травой поросли. Тонут дома в зелени яблонных, вишневых и грушевых садов, а
кругом города ни лесинки - степь, голая степь. В том городишке нет никаких
промыслов. Опричь попов да чиновников, горожане пашут землю, а зимой ездят
в извоз, только тем и кормятся. Торговля в городке грошовая, с выгодой
одной водкой торгуют. Ярмарок нет, базары плохие, непривычному худо живется
в том городишке.
Солнце уж закатилось, когда приехал Пахом. Почти на самом краю
городка, в самом укромном уединенном уголке, стоял обширный деревянный дом,
обшитый тесом, выкрашенный дикой краской с девятью окнами по лицу. И дом и
надворные строенья были построены из хорошего леса, а это большая редкость
в том краю. Был тот дом даже железом крыт, а это уж совершенная невидаль в
таком городишке. Обширный плодовый сад за домом был без малого на трех
десятинах. Урожай плодов бывал в нем обильный, и каждый год горожане от
первого до последнего завидовали Степану Алексеичу Кислову, отставному
почтмейстеру, хозяину того дома, и обкрадывали его сад без всякого
милосердия. Напрасно бы Степан Алексеич стал хлопотать по начальству об
опустошении его садов - земля бессудная. К тому ж Кислов не охоч был до
судов и тяжеб. Кроткий и мирный, для всех безобидный нрав не позволял ему
ни на кого жаловаться. Миролюбием и смиренством думал он обезоружить мелких
врагов, но - воры и воришки в глаза насмехались над ним, больше и чаще
опустошая его сад. И скоту Кислова порой доставалось; то барана, то теленка
украдут, о курах да утках нечего и говорить, лошадей даже с конюшни
сводили, и все оставалось без взысканья и наказанья. Тихоней горожане
прозвали Степана Алексеича и открыто говаривали, что украсть у тихони и бог
не взыщет и люди не осудят - тащи со двора, что кому полюбилось да под руку
попало.
Кислов был старожилом в том городке: и отец и дед его служили там, сам
Степан Алексеич, не выезжая из своего захолустья, выслужил Владимирский
крест за тридцать за пять лет. С ранней молодости был он набожен и до
страсти любил церковную службу, жизнь вел тихую, скромную, удаляясь от
шумных сборищ, где господствовали картеж да водка. За то его не любили,
звали святошей, чуждались. Любимым обществом Кислова были духовные, но и те
мало удовлетворяли пытливую его душу. Любимым чтением его были церковные
книги.
Сначала читал он четьи-минеи, "Прологи", "Патерики". Сказания о
древних пустынниках, об их отвержении от мира сильно занимали Степана
Алексеича, возвышали нравственные его силы, но не могли удовлетворить
любознательности. Знал он, что в пустыне ему не живать, что проводить
жизнь, подобную жизни отшельников первых веков христианства, теперь
невозможно; знал и то, что подвиг мученичества теперь больше немыслим, ни
страданий, ни смертных казней за Христа не стало. И начал Степан Алексеич
смотреть на жития святых, как на любопытные сказанья. Зато стал углубляться
в значение церковных песнопений, от одних умилялся душой, от других
приходил в священный восторг; поэзия Дамаскина его восхищала. Но, слушая
его песнопения в церкви, слушая чтение возвышающих душу псалмов Давида и
молитв, сложенных древними учителями, Кислов доходил до отчаянья.
Небрежность служения, мертвенность в духовной среде, господство одной
внешности раздражали его и не давали покоя беспокойному и пытливому уму.
Хотел доискаться всемирной истины, действительно спасительной веры,
обращался с вопросами к духовным, но они либо не понимали вопросов его,
либо советовали ему не мудрствовать, а, положась на волю божию, ходить
усердно в церковь, чаще заказывать молебны да поднимать на дом иконы.
Смеялись даже иные над ним, а искание истины называли ересью. Стал тогда
Кислов углубляться в чтение священного писания, особенно Евангелия,- это
подняло его нравственную силу и еще больше смягчило кроткий от природы
нрав. А все-таки не мог он нигде сыскать духовного врача, ни от кого не мог
услыхать разумного слова. Тут он понял пословицу: "Бывали встарь сосуды
деревянные, да попы, золотые, а ныне сосуды золотые, да попы деревянные".
Неотвязная мысль, где же всемирная истина, неискаженная Христова церковь,
мучительно тяготила Кислова. Тут познакомился он с Луповицкими и по их
совету принялся читать мистические книги.
Кислову показалось, что эти книги все ему разъяснили. Дни и ночи
проводил он за ними. Еще больше удовлетворяли его пытливость беседы с
Николаем Александрычем. Прошло три года, и Степан Алексеич вошел в корабль
Луповицкого. За ним пошла и жена его, тихая, добрая, кроткая женщина,
примерная жена и мать, преданная церкви. С восторженной радостью ринулись
Кисловы в секту, где все казалось им новым, истинным, святым; церкви не
покинули, как и вообще все божьи люди ее не покидают. Усердней других
исполняли они церковные обряды, чаще других приступали к таинствам, чаще
других принимали попов для служенья молебнов и щедро им за то платили.
Духовенство считало их лучшими примерными чадами церкви.
Дочь росла у Кисловых - только всего и детей было у них. Из нее,
выросшей в набожной семье, вышла богобоязненная и богомольная девушка.
Никогда никто не слыхивал, чтоб она громко говорила, смеялась или пела
мирскою песню, никто не видал, чтоб она забавлялась какими-нибудь играми
либо вела пустые разговоры со сверстницами. Угрюмая, молчаливая,
сосредоточенная в самой себе, никем, кроме отца с матерью, она не была
любима. Ее считали полоумной, ни на что не годной. Время проводила она за
работой либо за книгами. Читала те же, что и отец с матерью, и оттого,
будучи еще лет пятнадцати, стала стремиться к созерцательной жизни, желала
монастыря. И мать и отец ее от того отговаривали, представляя жизнь
монахинь вовсе не такою, как она думала. Что за жизнь в монастыре? -
убеждала ее мать.- Один только грех. По наружности там добры, приветливы и
снисходительны, готовы на всякую послугу, благочестивы, набожны. А
поживи-ка с ними, иное увидишь... Не внимала Катенька словам родителей.
Случилось ей прогостить несколько дней в одном монастыре у знакомой
монахини: там была она окружена такою любовью и внимательностью, провела
время так приятно, что монастырь показался ей раем. Вспоминая о том, дни и
ночи плакала она, умоляя отца с матерью позволить ей поселиться в
какой-нибудь обители... Видя, что никакие убеждения не могут поколебать
намерений дочери, Степан Алексеич сказал жене: "Отпустим, пусть насмотрится
на тамошнее житье. Век свой после того ни в каком монастыре порога не
переступит". Так и случилось. Полугода не выжила Катенька в честной
обители. Послала к отцу письмо, слезно моля взять ее домой поскорее.
Болезненно отозвалась на ней монастырская жизнь. Дымом разлетелись
мечты о созерцательной жизни в тихом пристанище, как искры угасли тщетные
надежды на душевный покой и бесстрастие. Стала она приглядываться к
мирскому, и мир показался ей вовсе не таким греховным, как прежде она
думала; Катенька много нашла в нем хорошего... "Подобает всем сим быти",-
говорил жене Степан Алексеич, и Катеньку оставили в покое... И тогда мир
обольстил ее душу и принес ей большие сердечные тревоги и страданья.
Вскоре после ее возвращенья из монастыря был поставлен в городок на
зимние квартиры гусарский полк. Постой большой, вовсе не по крохотному,
бедному городку: квартир понадобилось много, и Степан Алексеич
волей-неволей должен был принять к себе постояльца. У него в особом
флигельке поселился красивый, с светским лоском молодой офицерик князь
Рахомский, владелец восьмисот душ в одной из черноземных губерний.
Приглянулась ему семнадцатилетняя Катенька, и он, помирая со скуки в
уездной глуши, от нечего делать стал за ней ухаживать. Молоденькой,
неопытной простушке трудно было устоять перед обаятельным красавцем - она
полюбила его всем пылом сердца, еще не изведавшего любви. Зорко следили за
ней отец с матерью, но не противились сближенью ее с молодым человеком.
"Что ж,- говорили Степан Алексеич с женой,- вступит ли она на правый путь,
познает ли сокровенною тайну, еще неизвестно. Те ведь только праведны и
святы, кого дух привлекает, а кто своей волей, не по избранию духа, входит
в корабль, повинен вечному осужденью.
А в Катеньке нет "движений духа". Будет ли еще она угодна на служение
богу, кто ее знает? Если ж не будет это, пускай ее в миру остается... И
тогда чего бы лучше, если б стала она богатой княгиней. При нашей старости
и нас бы призрела. А князь, по всему видится, человек хороший, к
подвластным справедлив и милостив, много потаенного добра он делает. И
умен, и благочестив, и родство у него знатное. Вдруг наша дочушка станет
княгиней, с царскими вельможами в родстве... А впрочем, буди во всем власть
господня".
Сближались молодые люди. Сказал князь Катеньке, что любит ее, она тем
же ему отвечала. Он хотел было идти дальше, но, кроме поцелуев, ничего не
получил. Тогда стал он уверять Катеньку, что женится на ней, только что
съездит в Петербург на короткое время. Катенька сказала о том отцу с
матерью. Степан Алексеич завел с князем речь, князь смутился, но просил
руки Катеньки. Согласие было дано, и князь с Катенькой стали женихом и
невестой. Отъезд князя замедлялся; став в свободные отношения к невесте,
молодой человек усилил исканья, но Катенька чиста и непорочна вышла изо
всех похождений с ним. Князь стал тревожен, сумрачен, осыпал невесту
упреками и страстными своими порывами то и дело до слез доводил ее.
Наконец, уехал, обещал через месяц воротиться и обвенчаться...
Получила от него два письма Катенька, одно другого холоднее; в
последнем писал он, что раньше трех месяцев ему нельзя воротиться, и звал
невесту в Петербург, обещая до свадьбы окружить ее такою роскошью, таким
довольством, каких она и понять не может. По совету отца, Катенька
отвечала, что приедет в незнакомый ей город не иначе, как с законным мужем.
Ответа не было. Не прошло трех месяцев, как узнали о женитьбе князя
Рахомского и об отъезде его с молодой женой за границу.
Когда узнала об этом Катенька, она вскрикнула, тяжело опустилась на
стул и, сжав грудь ручками, затрепетала, как подстреленный голубь, но ни
одного слова не молвила, ни одной слезинки не выронила. Вдруг быстро
вскочила и бегом из дому. Едва успели оттащить ее от колодца. Три дня ни
слова не сказала она, потом начались у ней припадки падучей. Придя в себя,
ничего не помнила, забыла и жениха. Прошлое исчезло для нее, как бы его
совсем не бывало. Редко, редко вымолвит слово, все молчит, всегда в
каком-то тяжелом раздумье.
Каждый отец, каждая мать убивались бы горем при таких страданьях
дочери. Кисловы были им рады, ровно счастью какому. "Открылись движения
духа",- сказал Степан Алексеич, жена согласилась с ним, и оба благодарили
бога за милости, излиянные на их дочь. "Пророчицей будет во святом кругу",-
сказал Степан Алексеич. "Может быть, и богородицей!" - отвечала жена. И
стали готовить Катеньку ко вступлению "на правый путь истинной веры"; когда
ж привезли ее в Луповицы и она впервые увидала раденье, с ней случился
такой сильный припадок, что, лежа на полу в корчах и судорогах, стала она,
как кликуша, странными голосами выкрикивать слова, никому не понятные. Это
людьми божиими было признано за величайшую благодать. Все стали относиться
к Катеньке с благоговением, звать ее "златым сосудом", "избранницей духа",
"божьей отроковицей".
Через неделю она была "приведена" и тотчас начала пророчествовать. И
не бывало после того собранья людей божьих без участья в них Катерины
Степановны. Прежде езжала она на соборы с отцом и матерью, но вот уж четыре
года минуло, как паралич приковал к постели ее мать, и Катенька ездит к
Луповицким одна либо со Степаном Алексеичем.
Приехал к Кисловым Пахом и, не входя в дом, отпряг лошадку, поставил
ее в конюшню, задал корму, втащил таратайку в сарай и только тогда пошел в
горницы. Вообще он распоряжался у Кисловых, как у себя дома. И Степана
Алексеича и Катеньку нашел он в спальне у больной и вошел туда без доклада.
Все обрадовались, сама больная издала какие-то радостные звуки, весело
поглядывая на гостя.
- Христос воскрес,- сказал Пахом, входя в комнату.
- Христос воскрес,- отвечали и Степан Алексеич и Катенька. Больная
тоже какое-то слово прошамкала.
- Как тебя дух святый соблюдает, Пахомушка? - спросил хозяин, когда
приезжий уселся на стуле возле больной.
- Хранит покамест милостивый,- отвечал Пахом.- Слада в вышних ему!
- Давно ль из Луповиц? - спросила Катенька.
- С утра,- отвечал Пахом.- В объезд послан. Оповестить. Приезжайте. На
воскресенье будет собранье. Ждать али нет?
- Будем, будем,- отвечал Степан Алексеич.- Как же не быть? И то
давненько не святили душ.
- Лошадку-то я поставил к тебе на конюшню, Степанушка. Переночую у
тебя, а только что поднимется солнышко, поеду в монастырь.
- К Софронушке? - спросил Кислов.
- Да. С собой возьму блаженного, ежель отпустят,- отвечал Пахом.- У
тебя, друг, все ль по-доброму да по-хорошему?
- Ничего. Все слава богу,- отвечал Степан Алексеич.- Хозяйка только
вот нас с Катенькой сокрушает. Нет лучше, не поднимает господь.
Больная жалобно зашамкала, печальным взором взглянув на Пахома.
- Не испытывай, Степанушка, судеб божиих,- сказал Пахом.- Не искушай
господа праздными и неразумными мыслями и словесами. Он, милостивый, лучше
нас с тобой знает, что делает. Звезды небесные, песок морской, пожалуй,
сосчитаешь, а дел его во веки веков не постигнешь, мой миленький. Потому и
надо предать себя и всех своих святой его воле. К худу свят дух не
приведет, все он творит к душевной пользе избранных людей, искупленных
первенцев богу и агнцу.
Замолчал Степан Алексеич, благоговейно поникнув головою.
- Марья Ивановна не приехала ль? - спросила Катенька.- Ждали ведь ее в
Луповицах-то?
- Приехала, Катеринушка, вот уже больше недели, как приехала,- ответил
Пахом.- Гостейку привезла. Купецкая дочка, молоденькая, Дунюшкой звать.
Умница, скромница - описать нельзя, с Варенькой водится больше теперь. Что
пошлет господь, неизвестно, а хочется, слышь, ей на пути пребывать. Много,
слышь, начитана и большую охоту к божьему делу имеет... Будет и она на
собранье, а потом как господь совершит.
- Молодая, говоришь ты? - спросила Катенька.
- Молодая,- ответил он.- На вид и двадцати годков не будет. Сидорушка,
дворецкий, говорил, что и в пище и в питии нашего держится, по-божьему, и
дома, слышь, воздерживает себя и от мясного и от хмельного.
- Родители-то ее на пути? - спросил Степан Алексеич.
- Нет,- отвечал Пахом,- родитель у ней старовер и не такой, чтобы
следовать по божьему пути.
- Откуда она?
- С Волги откуда-то. Там ведь Марьюшка-то наша купила именье,
Фатьянку, где в стары годы божьи люди живали. Был там корабль самого
батюшки Ивана Тимофеича.
- Наслышаны мы о том, Николаюшка сказывал,- молвил Степан Алексеич.
- Родитель нашей гостейки по соседству с Фатьянкой живет,- продолжал
Пахом.- Оттого и знакомство у него с Марьюшкой, оттого и отпустил он дочку
с ней в Луповицы погостить. Кажись, скоро ее приводить станут.
- Слава в вышних богу! - набожно промолвил Степан Алексеич. Катенька
повторила отцовские слова.
После короткого молчанья Степан Алексеич, взяв с полочки книгу, сказал
Пахому:
- Не почитать ли покуда? А после и порадеть бы для больной. Теперь при
немощах ее редко ей, бедной, доводится освящать свою душу.
Согласился Пахом, и Степан Алексеич, раскрыв книгу, подал ее Катеньке.
Та стала читать житие Иоасафа, индийского царевича, и учителя его, старца
Варлаама.
После чтения началось пение и скаканье. "В слове ходила" Катенька.
Придя в исступленье, начала она говорить восторженно глядевшей на нее
матери, а Степан Алексеич и Пахом, крестясь обеими руками, стали пред
пророчицей на колени.
- Духом не мятись, сердцем не крушись,- выпевала Катенька, задыхаясь
почти на каждом слове.- Я, бог, с тобой, моей сиротой, за болезнь, за
страданье духа дам дарованье!.. Радуйся, веселись верна-праведная!.. Звезда
светлая горит, и восходит месяц ясный, будет, будет день прекрасный,
нескончаемый вовек!.. Бог тебя просветит, ярче солнца осветит... Оставайся,
бог с тобою, покров божий над тобою!
И накрыла лицо больной платком, что был у ней в руках во время
раденья.
Перецеловались все, приговаривая: "Христос посреди нас со ангелами, со
архангелами, с серафимами, с херувимами и со всею силою небесною".
Один за другим с теми же словами поцеловали и больную.
Затем перешли в другую комнату, там уж давно кипел самовар. Чаю
напились, белого хлеба с медом поели, молока похлебали. Солнце стало
всходить, и Пахом пошел закладывать быстроногую рыженькую. Не уснув ни на
капельку, погнал он в Княж-Хабаров монастырь, чтобы к поздней обедне
поспеть туда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Княж-Хабаров монастырь был основан больше двух с половиной веков тому
назад. Строен он был вскоре после ляхолетья одним из самых родовитых
московских служилых людей, князем Хабаровым. Было у князя пять сыновей, но
все они изгибли в смутное время московской разрухи. Трое честно пали в бою
с людьми литовскими, четвертый живьем погорел, когда поляки Китай и Белый
город запалили, а пятым перекинулся ко врагам русской земли, утек за рубеж
служить королю польскому, и не стало вестей о нем. Говорили, что помер,
говорили, что в латинство ушел и стал католицким монахом, а наверное никто
сказать не мог.
Изводился старый славный род князей Хабаровых, один последыш в живых
оставался - престарелый князь Федор княж Иваныч, что, будучи еще в молодых
годах, под Казань ходил с первым царем Иваном Васильичем... Много было у
князя Хабарова и вотчин и всякого добра - денег, дорогих уборов, золотой и
серебряной посуды ни взвесить, ни сосчитать. А после смерти его некому тем
богатством владеть - не оставалось ни рода, ни подродка, ни близких
сродников, ни дальних. То пуще всего крушило князя Федора, то всего больше
его печалило, что некому было приказать свою душу, некому по смерти его
быть помянником... И то немало его сокрушало, что в грядущих поколеньях
забудется громкое имя князей Хабаровых.
Однажды князь Федор Иваныч рано проснулся. Утренняя заря еще не
загоралась. И был ли то сон, была ли явь, сам он не знал того,- видит у
своего ложа святолепного старца в ветхой одежде, на шее золотой крест с
самоцветными каменьями, такой дорогой, что не только у князя, да и в
царской казне такого не бывало. И сказал неведомый старец: "Почто всуе
мятешися, человече, помышляя о тленных сокровищах? Кто дал тебе богатство,
тому и отдай его". Услышав старцевы речи, помыслил князь: "Кто ж дал мне
мои именья? То моя отчина, то моя дедина, как же я могу отдать их
родителям, дедам и прадедам, в давних летех скончавших живот свой?" И едва
помыслил, старец сказал: "Не от родителей, не от дедов и прадедов получил
ты богатства: Христос дал их роду твоему, Христу и отдай их, ибо род твой
преходит на земле... Монастырь согради на горе возле твоего села, согради
его во имя Спаса милостивого, и не будет забвенно на земле имя твое, станут
люди честную обитель звать Княж-Хабаровым монастырем.
И много за то будет тебе милостей от господа, егда предстанешь пред
лицо его". И по сем невидим был старе