...
Итак, я любил по всем правилам романтизма; любовь моя "не оставляла
ничего желать", как говорят французы, - к довершению всего она была
безнадежна и, следовательно, освещена тусклым байроническим колоритом.
Безнадежна же была она потому, что я носил в себе всегда роковое сознание
вечно холостой участи, что даже и во сне никогда не видал себя женатым.
Чего бы лучше, кажется? я любил и, к величайшему удовольствию, любил
безнадежно. Но тем не менее я страдал самой невыносимой хандрой,
неопределенной хандрой русского человека, не "зензухтом" {2} немца, по
крайней мере наполняющим его голову утешительными призраками, не сплином
англичанина, от которого он хоть утопится в пинте пива, но безумной пеленой,
русской хандрой, которой и скверно жить на свете, и: хочется жизни, света,
широких, вольных, размашистых размеров, той хандрой, от которой русский
человек ищет спасения только в цыганском таборе, {3} хандрой, создавшей
московских цыган, пушкинского Онегина и песни Варламова.
И вот в один из дней масленицы 184. года больной от хандры, больной от
блинов, которые я поглощаю дюжинами, или, точнее сказать, поглощал, потому
что это относится к совершенно мифическим временам, - я лежал на своем
диване, скучая, как только можно скучать от мысли, что перед вами чуть ли
еще не полдня, в которые вам ровно нечего делать...