На станции
Надвигалась грозовая туча; изредка сверкала молния, порой раскатывался
гром в поднебесье... Стал накрапывать дождик, когда приехал я на Рекшинскую
станцию.
Станционный дом сгорел, на постройку нового третий год составляется
смета: пришлось укрываться от грозы в первой избе.
Крестьяне в поле, на работе. В избе восьмилетняя девчонка качает
люльку, да седой старик шлею чинит.
- Бог на помочь, дедушка!
- Спасибо, кормилец!
- Что работаешь?
- Да вот шлею чиню. Микешка, мошенник, намедни с исправником ездил, да
пес его знает, в кабак ли в Еремине заехал, в городу ль у него на станции
озорник какой шлею изрезал... Что станешь делать!.. На смех, известно, что
на смех. Видят, парень хмельной, ну и потешаются, супостаты... Шибко стал
зашибать Микешка-то, больно шибко. Беда с ним да и полно.
- Что он тебе?.. Сын али внук?
- Какой сын! В работниках живет.
- Зачем же ты пьяницу в работниках держишь?
- А как же его не держать-то?.. Его дело сиротское - сгинуть может
человек... А у меня в дому все-таки под грозой. У него же мать старуха, вон
там на задах в кельенке живет. Ей-то как же будет, коль его прогоню?.. Она,
сердечная, только сыном и дышит.
Пережидая грозу, долго толковал я с Максимычем - так звали старика.
Зашла речь про исправника. Максимыч его расхваливал.
- Исправник у нас барин хороший, самый подходящий, - говорил он. - Не
то чтобы драться, как покойник Петр Алексеич, - царство ему небесное! -
словом никого не обидит. Славный барин - дай бог ему здоровья, - все творит
по закону. А покойник Петр Алексеич - лютой был, такой лютой, что не
приведи господи. Зверь, одно слово, зверь. А нынешний, Алексей-от Петрович,
барин тихий, богобоязненый: вот третий год доходит - волосом никого не
тронул. А сам весь в кавалериях, а на правой рученьке двух перстиков нет:
на войне, слышь, отсекли.
Вот уж третий год сидит он у нас в исправниках и все по закону
поступает. Уложенна книга завсегда при нем. Чуть какую провинность за
мужиком приметит, тотчас ему ту провинность в Уложенной сыщет и даст
вычитать самому, а коли мужик неграмотный, пошлет за грамотеем, не то за
дьячком, аль за дьяконом, аль и за попом... Велит статью вслух прочитать,
растолкует ее, да что по статье следует, то и сделает, а каждый раз
маленько помилует. Ведь во всякой статье и большой есть взыск и маленький:
так Алексей Петрович, дай бог ему здоровья, все маленький кладет... И
всегда судит на людях, сотские каждый раз всю деревню собьют, чтобы все
видели, чтоб все слышали, как он суд и расправу дает. "Терпеть, говорит, не
могу творить суд втайне, пущай, говорит, весь мир знает, что я сужу по
правде, по закону, по совести..." И точно... Всегда взыск делает, как в
Уложенной книге батюшка царь написал... И завсегда маленько посбавит
взыску-то... Отец родной, не барин... Все им довольны остаются. Бога
благодарят за такого исправника.
Спервоначалу, как наехал, мужички, как водится, сложились было всей
вотчиной: хлеб-соль ему поднесли и почесть. Хлеб-соль принял: "от хлеба от
соли, говорит, грех отказываться, и потому я, по божьему веленью, его
принимаю, а взяток и посулов брать не могу, а потому и вашего мне не надо.
Не такой, говорит, я человек, служил, говорит, богу и великому государю
верой и правдой, на войне кровь проливал и не один раз жизнь терял. Стало
быть, взятками мне заниматься нельзя, мундира марать я не должен. А закон,
говорит, буду над вами наблюдать строго: у меня, говорит, чтобы все как по
струнке ходило. Наперед приказываю, чтобы в каждом доме весь закон
исполнялся. Не то, говорит, держите ухо востро. Наперед говорю: строго
взыщу, как по закону следует, взыщу. Мне, говорит, что? Притеснять мужика и
от бога грех, и по своей душе не могу, потому что век свой в военной службе
служил. А что закон предписывает, содержать буду крепко и супротив закона
ни единому человеку поноровки не дам".
На такие речи осмелились мужички спросить Алексея Петровича: про какие
же это законы изволит он речь вести. "Про все, бает, законы говорю, сколько
их ни на есть, чтобы все исполнялись до единого".
Мужички опять осмелились доложить:
- Мы-де, ваше высокоблагородие, законов не разумеем. Люди мы не мятые,
грамоте не знаем, законов не читали, и в остроге мало которые из нашей
вотчины сидели... Там, слышь, законам-то старые тюремные сидельцы всех
обучают...
На это слово молвил Алексей Петрович:
- Милые вы мои мужички! Есть в нашем Российском государстве такой
закон, что неведением законов отрицаться не можно: стало-быть, вы, ничего
еще не видя, передо мной супротивность закону сделали, коли говорите, что
закон вам неизвестен... На первый раз прощаю... Суди меня бог да великий
государь - беру грех на душу; а вперед держите ухо востро. Да помните у
меня: ежели кто осмелится ко мне со взятками подойти аль с почестью, так я
распоряжусь по-военному: до полусмерти запорю. Слышите ли?
Замялись мужички. Обидно, знаешь, стало: перво дело - почестью
побрезговал, а они сто целковеньких со всяким было усердием; другое дело,
больно уже темные речи загибает. Сразу-то разумных его речей и вдомек взять
не могли.
Шлет он по малом времени наперед себя рассыльных... Свят, свят, свят
господь бог Саваоф!.. - торопливо крестясь, прервал речь свою Максим, когда
яркая молния чуть не ослепила нас, и в ту ж минуту с треском и будто с
пушечными выстрелами загрохотал гром над нашими головами.
- Ай, господи, батюшка! В поле-то кого не зашибло ли, - скорбно
проговорил Максимыч, немножко оправившись... И, мало помолчав, вполголоса
продолжал речь свою про исправника.
- Шлет Алексей Петрович по всем волостям, по всем вотчинам повестить,
новый, дескать, исправник едет, в каждом бы дому по закону все было. А что
такое по закону - ни бумагой, ни речью того не приказывает. Приезжает к нам
в деревню Рекшино... Дело-то было зимой, перед масленицей; чуть ли в саму
широку субботу. [Суббота перед масленицей. Самые большие базары по селам.]
Во всяком дому побывал, на что келейны ряды, и те исходил, ни единой
кельенки не проминовал. А у самого в руках Уложенная.
К первому зашел к Захару Дмитричу: изба-то у него с краю. Вошел, как
следует, только в шапке, и, снявши ее, на стол положил. По-нашему,
по-крестьянскому, это бы грешно, а по-вашему, по-господски то есть, может,
так и надо. У Захара дедушка слепенький есть - лет девяносто с лишком
старичку. Сидел он той порой на кути. И с ним поговорил Алексей Петрович,
про стары годы расспросил и про то, уважают ли его внучата, доволен ли ими.
С хозяйкой поговорил, за досужество в избе похвалил и все нашел по закону,
в порядке. Да, выходя из избы стал на голбец [деревянный пристенок у печи]
и заглянул на печку.
- Зачем, говорит, Захару рогожка-то на печи?
- А вот, батюшка, ваше высокоблагородие Алексей Петрович,
слепенький-от дедушка-то спит на эвтом самом месте. Ему рогожка-то и
подослана.
- Ну - говорит Алексей Петрович, - это дело не ладно, этого закон не
позволяет.
- Да ведь, батюшка, ваше высокоблагородие, - проговорил Захар, - на
печи-то горячо живет, без рогожки-то старец спину сожжет... Без рогожки
никак невозможно.
- Пущай, говорит, дедушка на полатях спит, а рогожу на печи держать
закон не дозволяет.
- Да ему, батюшка, ваше высокоблагородие, на полати-то и не взлезть. И
на печку-то с грехом лазит. Намедни упал, сердечный, да таково расшибся,
что думали, решится совсем, за попом даже бегали. Дело-то его ведь больно
старое.
- На полати не взлезет, так на лавке вели ему спать, а рогожи на печи
не держи: закон запрещает.
- Как же это возможно, ваше высокоблагородие, - сказал Захар. - Где ж
это видано? Где ж слепому старцу и быть, как не на печи? Дело его старое:
на лавке холодно. Да и нельзя, батюшка Алексей Петрович. По-нашему,
по-крестьянскому - старшему в семье на печи место. Как же сам-от я с женой
на печи развалюсь, а дедушку на лавку положу? Такое дело сделать: и в
здешнем свете от людей покор, и на страшном суде Христос ответа потребует.
- А когда так, - говорит Алексей Петрович, - так постели дедушке на
печь тюфяк, да только чтоб не сеном был набит, не соломой, не мочалой,
потому что все это запрещено. Набей его конской гривой либо пухом.
- С нашими ли достатками, батюшка, ваше высокоблагородие, такие тюфяки
заводить?.. Чем пуховый тюфяк справлять, лучше на те деньги другу лошаденку
купить.
- Как знаешь, - говорит Алексей Петрович, - я ведь тебя не неволю.
Только смотри у меня, вперед берегись. Теперь я с тебя по закону невеликое
взыскание возьму, а ежели вдругорядь на печи рогожу найду, взыскание будет
большое. Помни это. Было ведь, кажется, вам всем приказано, чтобы все
готовы были, что законы я буду содержать крепко. Рассыльного нарочно
присылал... А вам все нипочем! Не пеняйте же теперь на меня... Грамоте
знаешь?
- Господь умудрил, - говорит Захар.
Алексей Петрович ему Уложенную в руки.
- Читай вот в этом месте, - говорит. - Читай вслух.
Вычитывает Захар: "кто порох да серу, селитру да солому али рогожу на
печи держать будет, с того денежное взыскание от одного до ста рублей".
Взвыл Захарушка, увидавши такой закон. Сам видит, что надо будет
разориться. Все заведение продать и с избой вместе, так разве-разве сотню
целковых выручишь. Вот-те и рогожка!
Повалился в ноги Алексею Петровичу, хозяйка тоже, ребятишки
заголосили, а дедушка хотел было поклониться, да сослепа лбом на ведро
стукнулся, до крови расшибся. Лежит да охает.
- Помилосердствуйте, батюшка, ваше высокоблагородие, - голосит Захар,
- ведь это выходит, что мне за рогожку надо всем домом решиться... Будьте
милостивы!.. Мы про такой закон, видит бог, и не слыхали... От простоты...
Ей-богу, от одной простоты, ваше высокоблагородие.
Алексей Петрович на то кротко да таково любовно промолвил:
- Неведением закона, братец ты мой, отрицаться не повелено. На это
тоже закон есть.
- Да где ж я, - вопит Захар, - сто целковых-то возьму? Люди мы
несправные, всего третий год, как с братовьями разделились.
Так ведь вот какой добрый барин-от, дай бог ему доброе здоровье!
Другой бы не помилосердствовал, сказал бы: "вынь да положь сто целковых", и
говорить бы много не стал; а он только десятью целковыми
удовольствовался... Добрая душа, правду надо говорить!
Пошел Алексей Петрович от Захара к Игнатию Зиновьеву. Изба-то рядом.
Ну там все этак же. Обошелся чинно, ласково, безобидно... Свят, свят, свят,
господь Саваоф, исполнь небо и земля величества славы твоя!..
Опять ярко-синяя молния, опять страшный громовой удар. Старик со
страхом крестился, ребенок визжал, девчонка со страху под лавку
запряталась.
Оправившись, Максимыч так продолжал речь свою:
- А хоша у Игнатья тоже рогожка на печи была, да, услыхавши про беду у
соседа, на двор ее выкинул. Алексей Петрович противного у него не приметил,
да, выйдя из избы, полез на чердак.
- А где, говорит, у тебя кадка с водой, где, говорит, швабра?
- Какая кадка, батюшка, ваше высокоблагородие? - спрашивает Игнатий.
- А ради пожарного случая, говорит, которую велено ставить. Где она?
Игнатий ему:
- Мне, батюшка, ваше высокоблагородие, по разводу, на пожар с ухватом
ходить. И на доске, что у ворот прибита, ухват намалеван. Про кадку да про
швабру впервой слышу.
- Как впервой? Да ведь у тебя должна же быть кадка с водой на чердаке?
- А на что ж она потребуется, осмелюсь спросить вас, батюшка Алексей
Петрович? Дело теперь зимнее: вода в кадке замерзнет, какая ж от нее польза
будет? А шваброй-то что тут делать, когда божьим гневом грех случится?
Теперь на крыше снегу-то на аршин. Да и летом, коли за грехи несчастный
случай доведется, не со шваброй мне на крыше сидеть, а скорее бежать на
пожар с ухватом. И на доске намалевано, что с ухватом. А ежель по соседству
загорится, так уж тут, батюшка, ваше высокоблагородие, не до швабры, не до
ухвата: тут скорей за свое добришко хватишься, чтоб на задворицу его для
бережья повытаскать.
- Да ты много-то, милый мой, не растабарывай, - говорит Игнатию
Алексей Петрович. - Не я выдумал, чтоб кадка да швабра у тебя на чердаке
была. Царское повеление, законом предписано. На-ка, вот, читай.
- Да я, батюшка, слепой человек: грамоте не обучен.
Велел грамотника призвать. Тот же сердечный Захар пришел. Подал ему
спервоначалу Алексей Петрович двенадцатый том... Так, кажись, закон-от
прозывается.
- Читай, говорит, вслух.
Вычитывает Захар, что у всякого крестьянина на чердаке надо быть кадке
с водой и швабре.
- Фу, ты, прорва какая! А мы и не ведали.
После того Алексей Петрович Захару Уложенну в руки. Показывает статью.
- Читай, говорит, да погромче, чтобы все слышали.
Вычитывает Захар:
"Коли у хозяев домов нет в готовности на случай пожара сосудов с
водой, с того брать по закону от пятидесяти копеек до пяти рублей".
У всех руки так и опустились, для того, что ни у кого на чердаках ни
кадок с водой, ни швабры и даже никакой посуды, про какую Захар вычитал, с
роду не бывало... Ко всякому мужику Алексей Петрович потрудился на чердак
слазить. Все перед законом остались виноваты.
Что ж ты думаешь, кормилец? Ведь добрый-от какой! Закон уж велит пять
целковых за ту провинность взять, а он, дай бог ему доброго здоровья,
только по зелененькой со двора справил... Такой барин, такой добрый, что
весь свет выходи - другого не найдешь. Дай господи ему многолетнего здравия
и души спасения!.. Хороший, хороший человек...
- Лошади готовы, - сказал вошедший мужик. - За смазочку бы старосте
надо...
- Прощай, дедушка!..
- Прости, родной, прости!.. Дай бог тебе благополучно!
- Так хорош у вас Алексей Петрович? - спросил я его еще раз по выходе.
- Расхороший-хороший, - отвечал Максимыч, - такой хороший, что не надо
лучше.
Гроза промчалась... Свежо, благовонно... Стрелой летели добрые кони
вдоль по уезду, что так благоденствовал под отеческим управленьем доброго
Алексея Петровича.
Оригинальный текст книги: Библиотека Максима Мошкова.
|
