- Ты, Аксинья, к себе на именины жди дорогих гостей. Обещались пироги есть у именинницы. - Кого звал? - вскинув на мужа глазами, спросила Аксинья Захаровна. - Скорняков Михайло Васильич с хозяйкой обещались, кум Иван Григорьич с Груней, Данило Тихоныч с сыном, Снежков прозывается. - Не знаю такого. Что за Снежков? - сказала Аксинья Захаровна. - Не знала, так узнаешь,- молвил Патап Максимыч.- Приятель мой, дружище, одно дельце с ним заведено: подай господи хорошего совершенья. - Откуда сам-от? - Самарский... Мужик богатый: свои гурты из степи гоняет, салотопленый завод у него в Самаре большущий, в Питер сало поставляет. Капиталу ста четыре тысяч целковых, а не то и больше; купец, с медалью; хороший человек. Сегодня вместе и вечерню стояли. - Так он из наших, из христиан? - спросила Аксинья Захаровна. - Известно. Чужого разве пустил бы Михаил Петрович на освященье воды? Старинные старообрядцы; и деды и прадеды жили по древлему благочестию... С сыном Данило Тихоныч приедет; сын парень умный, из себя видный, двадцать другой год только пошел, а отцу уж помощь большая. Вот и теперь посылает его в Питер по салу, недели через две воротится, как раз к твоим именинам. Хорошенько надо изготовиться; не ударь лицом в грязь на угощенье. Ну-ка, девки-грамотейницы, книжные келейницы, смекните, в какой день материны именины придутся? В скоромный аль в постный? - Хоть в середу, да на сплошной,- ответила Настя. - Ну и ладно. Мясным, стало быть, потчевать станем. А рыбки все-таки надо подать. Без рыбы нельзя. Из скитов ждешь кого? - Матушка Манефа обещалась,- ответила Аксинья Захаровна. - Значит, и мясное надо и рыбное. Стряпка одна не управится? Пошли в Ключову за Никитишной, знатно стряпает, что твой московский трактир. Подруги, чай, тоже приедут из Комарова к девкам-то? - Марья Гавриловна обещалась,- сказала Аксинья Захаровна,- да еще Флёнушка. - Эту бы, пожалуй, и не надо. Больно озорна. - Ах, тятенька, что это ты? Фленушка девица во всем самая распрекрасная,- вступилась за приятельницу Настя. - Ладно, знаем и мы что-нибудь,- молвил Патап Максимыч.- Слухом земля полнится. - Полно, батько, постыдись,- вступилась Аксинья Захаровна.- Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут. - Да я ничего,- молвил Патап Максимыч.- Пусть ее приезжает. Только уж, спорь ты, Аксинья, не спорь,- а келейницей Фленушка не глядит. - А по-твоему девицам бирюком надо глядеть, слова ни с кем не сметь вымолвить? Чай, ведь и они тоже живой человек, не деревянные,- вступилась Аксинья Захаровна.
... Was she not herself devoured by ambition, and was she not now eating her heart out because she could find no one object worth a sacrifice?
Was it ambition--real ambition--or was it mere restlessness that made Mrs. Lightfoot Lee so bitter against New York and Philadelphia, Baltimore and Boston, American life in general and all life in particular? What did she want? Not social position, for she herself was an eminently respectable Philadelphian by birth; her father a famous clergyman; and her husband had been equally irreproachable, a descendant of one branch of the Virginia Lees, which had drifted to New York in search of fortune, and had found it, or enough of it to keep the young man there. His widow had her own place in society which no one disputed. Though not brighter than her neighbours, the world persisted in classing her among clever women; she had wealth, or at least enough of itto give her all that money can give by way of pleasure to a sensible woman in an American city; she had her house and her carriage; she dressed well; her table was good, and her furniture was never allowed to fall behind the latest standard of decorative art. She had travelled in Europe, and after several visits, covering some years of time, had retumed home, carrying in one hand, as it were, a green-grey landscape, a remarkably pleasing specimen of Corot, and in the other some bales of Persian and Syrian rugs and embroideries, Japanese bronzes and porcelain. With this she declared Europe to be exhausted, and she frankly avowed that she was American to the tips of her fingers; she neither knew nor greatly cared whether America or Europe were best to live in; she had no violent love for either, and she had no objection to abusing both; but she meant to get all that American life had to offer, good or bad, and to drink it down to the dregs, fully determined that whatever there was in it she would have, and that whatever could be made out of it she would manufacture. "I know," said she, "that America produces petroleum and pigs; I have seen both on the steamers; and I am told it produces silver and gold...
