В песчаных ложах заволжских речек воды круглый год вдосталь; есть такие, что зимой не мерзнут: летом в них вода студеная, рука не терпит, зимой пар от нее. На таких-то речках и настроили заволжские мужики токарен: поставит у воды избенку венцов в пять, в шесть, запрудит речонку, водоливное колесо приладит, привод веревочный пристегнет, и вертит себе такая меленка три-четыре токарных станка зараз. Работа не в пример спорее. Таких токарен у осиповского тысячника было восемь, на них тридцать станков стояло; да, кроме того, дома у него, в Осиповке, десятка полтора ручных станков работало. Была своя красильня посуду красить, да пять печей; чуть не круглый год дело делала. Работников по сороку и больше Патап Максимыч держал. Да по деревням еще скупал крашоную и некрашоную посуду. Горянщиной сам в Городце торговал. Две крупчатки у него в Красной Рамени было, одна о восьми, другая о шести поставах. Расшивы свои по Волге ходили, из Балакова да из Новодевичья пшеницу возили, на краснораменских крупчатках Чапурин ее перемалывал. Мукой в Верховье он торговал: славная мука у него бывала - чистая, ровно пух; покупатели много довольны ей оставались. У Макарья Патап Максимыч две лавки снимал, одну в щепяном, другую в мучном ряду. Вот уж тридцать лет, как он каждый год выправляет торговое свидетельство и давно слывет тысячником. Денег в мошне у него никто не считал, а намолвка в народе ходила, что не одна сотня тысяч есть у него. И в казенны подряды пускался Чапурин, но большого припену от них не видал. Говаривал подчас приятелям: "Рад бы бросил окаянные эти подряды, да больно уж я затянулся; а помирать бог приведет, крепко-накрепко дочерям закажу, ни впредь, ни после с казной не вязались бы, а то не будь на них родительского моего благословения". Почет Патапу Максимычу от всех был великий. По Заволжью никто его без поклона не миновал; окольные мужики, у которых Чапурин посуду скупал, в глаза и за глаза звали его "наш хозяин". Доверие имел не в одном крестьянстве, но и в купеческом обществе. Да вот какой случай раз приключился. Мостил Чапурин в городе мостовую, подряд немалый, одного залога десять тысяч было представлено им. Кончил работу, сдал как следует и поехал в город заработанную плату да залоги получать. Дорогой узнаёт, что назавтра торги на перевозку казенной соли в Рыбинск назначены. Посчитал, посчитал, раскинул умом-разумом, видит -- поставка будет с руки: расшива без дела, бурлаки недороги, паводок девять четвертей. Приехал в город, прямо на торги. Соляные чиновники так и ахнули, увидав Патапа Максимыча,-- знали его. "Вот черт принес незваного-непрошоного",-- тихонько меж собой поговаривают,-- а дело-то у них с другими было полажено.
... Он попытался протестовать против этого,
как это сделал бы плохой солдат, но в конце концов подчинился, как подобало
солдату хорошему.
Он был хорошо знаком с губернатором штата, был тесно связан с ним по
службе и пользовался его доверием и расположением. Тем не менее он
категорически возражал против присвоения ему более высоких чинов, в
результате чего младшие офицеры то и дело обгоняли его по служебной
лестнице.
Смерть была частой гостьей в его полку, поэтому вакансии среди
командного состава были нередки. Но, руководствуясь рыцарским чувством, он
считал, что воинские почести должны принадлежать по праву тем, кто на себе
испытывает все тяготы и невзгоды войны, поэтому он упорно сохранял свой
скромный чин и всячески помогал другим делать карьеру.
Его высокая принципиальность была наконец оценена по заслугам, он был
освобожден от ненавистных ему обязанностей и послан на фронт. И вот теперь,
еще не обстрелянный, не обожженный огнем войны, он находился на самой
передовой позиции, среди закаленных в боях ветеранов. Они знали о нем лишь
понаслышке и были отнюдь не высокого мнения.
Никто, даже те офицеры-однополчане, в чью пользу он отказывался от
своих прав, не понимали, что во всех своих поступках он руководствовался
чувством долга. Им некогда было разбираться в его побуждениях, поэтому они
решили, что капитан Граффенрейд простонапросто увиливал от исполнения своего
долга, пока наконец его силой не отправили на фронт. Слишком гордый, чтобы
объяснить, однако не настолько толстокожий, чтобы не чувствовать этой
несправедливости по отношению к себе, все, что он мог, - это терпеть и
надеяться на будущее.
Во всей федеральной армии не было в то летнее утро человека, который с
таким радостным подъемом ожидал бы начало боя, как Андерсон Граффенрейд. Он
был настроен бодро, бурная энергия переполняла его. Взволнованный,
возбужденный, он с трудом мог дождаться момента, когда неприятель наконец
ринется в атаку...
