Женщина в белом подтверждает эти сведения с улыбкой человека, которому известно все. Можно подумать, она знает мельчайшие подробности моей жизни. Я несколько раздраженно говорю ей об этом...
День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с которой должно быломне своротить на Горюхино, нанял я вольных и поехал проселочною дорогой...
Христос подает руку Адаму, за которым следует Ева, а за ними весь "лик праотцов". Праотцы идут вереницею в три оборота, и вереница не оканчивается, а теряется за "полями" изображения...
.- вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье дочерей и было ей по сердцу. По старому обычаю, это не малый почет.- О, чтоб вас тут!.. И свят вечер не почитают, греховодники!.. Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни... Страху-то нет на вас, окаянные! Гурьба парней и девок провалила. Какой-то отсталой хриплым, нестройным голосом запел под окнами: Я тетерку гоню, Полевую гоню: Она под куст, А я за хвост! Авсень, Таусень! Дома ли хозяин?
- Мать пресвята богородица! - всплеснув руками, вскликнула Аксинья Захаровна.- Микешка беспутный!.. Его голос!.. Господи! Да что ж это такое?.. Пьяный голос слышен был у ворот. Кто-то стучался. Сбежав в подклет, Аксинья Захаровна наказывала работникам не пускать на двор Микешку. - Хоть замерзни, в дом не пущу. Не пущу, не пущу! - кричала она. Заскрипел снег под полозьями. Стали сани у двора Патапа Максимыча. - Приехал,- весело молвила Аксинья Захаровна и засуетилась.- Матренушка, Матренушка! Сбирай поскорей самоварчик!.. Патап Максимыч приехал. В горницу хозяин вошел. Жена торопливо стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя, стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к отцу дочери, спрашивали: - Привез гостинцу с базару, тятенька? - Тебе, Параня, два привез,- шутил Патап Максимыч,- одну плетку ременную, другу шелковую... Котору прежде пробовать? - Нет, тятенька, ты не шути, ты правду скажи. - Правду и говорю,- отвечал, улыбаясь, отец.- А ты, Параня, пока плеткой я тебя не отхлыстал, поди-ка вели работнице чайку собрать. - Сказано, уж сказано,- перебила Аксинья Захаровна и пошла было в угловую горницу. - Ты, Аксинья, погоди,- молвил Патап Максимыч.- Руки у тебя чисты? - Чисты. А что? - То-то. На, прими,- сказал он, подавая жене закрытый бурак, но, увидя входившую канонницу, отдал ей, примолвив: - Ей лучше принять, она свят человек. Возьми-ка, Евпраксеюшка, воду богоявленскую. Аксинья Захаровна с дочерьми и канонница Евпраксия с утра не ели, дожидаясь святой воды. Положили начал, прочитали тропарь и, налив в чайную чашку воды, испили понемножку. После того Евпраксия, еще три раза перекрестясь, взяла бурак и понесла в моленну. - В часовне аль на дому у кого воду-то святили? - садясь на диван, спросила у мужа Аксинья Захаровна. - У Михаила Петровича у Галкина, в деревне Столбовой,- ответил Патап Максимыч. - Кто святил? Отец Афанасий, что ли? - спросила Аксинья Захаровна.
... Тот конец, на котором стоял штатский,
почти - но не совсем - доходил до четвертой. Раньше эта доска удерживалась в
равновесии тяжестью капитана; теперь его место занял сержант. По сигналу
капитана сержант должен был шагнуть в сторону, доска - качнуться и
осужденный - повиснуть в пролете между двумя перекладинами. Он оценил по
достоинству простоту и практичность этого способа. Ему не закрыли лица и не
завязали глаз. Он взглянул на свое шаткое подножие, затем обратил взор на
бурлящую речку, бешено несущуюся под его ногами. Он заметил пляшущее в воде
бревно и проводил его взглядом вниз по течению. Как медленно оно плыло!
Какая ленивая река!
Он закрыл глаза, стараясь сосредоточить свои последние мысли на жене и
детях. До сих пор вода, тронутая золотом раннего солнца, туман, застилавший
берега, ниже по течению - маленький форт, рота солдат, плывущее бревно - все
отвлекало его. А теперь он ощутил новую помеху. Какой-то звук, назойливый и
непонятный, перебивал его мысли о близких - резкое, отчетливое металлическое
постукивание, словно удары молота по наковальне: в нем была та же звонкость.
Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит;
он одновременно казался бесконечно далеким и очень близким. Удары
раздавались через правильные промежутки, но медленно, как похоронный звон.
Он ждал нового удара с нетерпением и, сам не зная почему, со страхом.
Постепенно промежутки между ударами удлинялись, паузы становились все
мучительнее. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчетливость они
приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва удерживался от крика.
То, что он слышал, было тиканье его часов.
Он открыл глаза и снова увидел воду под ногами. "Высвободить бы только
руки, - подумал он, - я сбросил бы петлю и прыгнул в воду. Если глубоко
нырнуть, пули меня не достанут, я бы доплыл до берега, скрылся в лесу и
пробрался домой. Мой дом, слава богу, далеко от фронта; моя жена и дети пока
еще недосягаемы для захватчиков"...
